До него начала доходить простая истина: если тебе делают поблажки — значит, случилось что-то страшное.
Когда позвонили из полиции, мама подбежала к аппарату в прихожей.
— Его ударили нашей бейсбольной битой! — выпалила она, хватая плащ, ключи и губную помаду.
Моя сестра вдруг ощутила страшную пустоту и в то же время огромную ответственность. Бакли нельзя было оставить без присмотра, а Линдси не умела водить машину. И потом, все ведь было предельно ясно. Место жены — рядом с мужем, разве не так?
Дозвонившись до матери Нейта, все равно никто в округе уже не спал, — моя сестра четко продумала свои действия. Прежде всего она набрала номер Сэмюела. Не прошло и часа, как мать Нейта уже забрала к себе Бакли, а перед нашим домом затормозил мотоцикл Хэла. От такого у любой девчонки захватит дух: впервые в жизни вскочить на мотоцикл, прижаться к классному парню… но все помыслы Линдси устремились к нашему отцу.
Когда она вбежала в палату, мамы там не было, только мы с отцом. Остановившись у кровати, моя сестра беззвучно заплакала.
— Папа? — звала она. — Папа, ты жив?
Дверь приоткрылась. В палату заглянул Хэл Хеклер — рослый, видный, классный.
— Линдси, — окликнул он, — если что — я в вестибюле.
Она обернулась, не скрывая слез:
— Спасибо, Хэл. Если увидишь маму…
— Скажу, что ты здесь.
Линдси взяла моего отца за руку и стала вглядываться в его лицо, ища хоть малейшие признаки жизни. Она взрослела у меня на глазах. Я прислушалась: она шепотом повторяла песенку, которую пел нам с ней отец, когда Бакли еще не родился:
Камешки-косточки, семечек горсточки,
В поле тропинки, стеклышки-льдинки.
Папа тоскует, сидит у окошка.
Кто же его приголубит немножко?
Где его дочери, две баловушки?
Прыгают по полю, словно лягушки!
Я мечтала, чтобы папино лицо осветилось улыбкой, но он был где-то далеко, под дурманом наркоза, под пятой ночного ужаса, за гранью бытия. На положенный срок свинцовые кандалы анестезии сковали сознание. Восковые стены сомкнулись в благословенном прошлом, где была жива любимая дочь, где не думалось о коленной чашечке, где не звучали слова детской песенки, которую напевала другая любимая дочь.
— Когда мертвые отпустят живых, — говорила мне Фрэнни, — живые смогут жить дальше.
— А мертвые? — спрашивала я. — Нам-то куда деваться?
Ответа не было.
Лен Фэнермен примчался в больницу по телефонному звонку. Диспетчер сообщил, что его вызывает Абигайль Сэлмон.
Мой отец был еще в операционной; мама расхаживала по коридору у поста медсестер. Она приехала в плаще, накинутом прямо на тонкую ночную сорочку. На ногах домашние тапочки, похожие на балетные пуанты. Волосы распущены по плечам — ни в карманах, ни в сумочке, как назло, не завалялось ни одной круглой резинки. Только губы привычно подкрашены ярко-алым.
