Эти силы способны быть разрушительными или созидательными. Пробудить их от заколдованного сна может хоть необычайнее происшествие, хоть любой пустяк — чья-то прихоть, шутка, совпадение. Как бы то ни было, они, вступая в игру, меняют смысл приключенческой коллизии, усложняя ее, драматизируя, а подчас и уводя из-под власти логики. Так, если еще можно с грехом пополам обяснить, почему Кут преследует Доггера, то рационально истолковать действия Руны Бегуэм в «Блистающем мире» совершенно немыслимо.
Упорство, с каким героиня романа ищет смерти Друда, недавно ею же спасенного, мрачно и безрассудно. Оно отдает безумием, которое, однако, не имеет ничего общего со смятением хрупкой души или слабого ума. Руна, в отличие от плохо понятого своим противником Гнора, поистине «гибкая человеческая сталь». Сталь, созданная для боя. То, что происходит между нею и Друдом, для него только разочарование, для нее — поединок, в котором один из двоих должен пасть.
Боюсь, что вы, читатель, уже теряете терпение. С какой стати топтаться вокруг да около некоего гриновского умозрительного спора вместо того, чтобы взять быка за рога: растолковать, наконец, что это за спор?
Если так, мне придется рассердить вас еще больше, признавшись, что я не слишком надеюсь это сделать. Тайну не объясняют. К ней можно разве что приблизиться, насколько сумеешь. Хождение вокруг да около в этом смысле небесполезно. И даже — хождение в потемках, на цыпочках, как крадется Аммон Кут по уснувшему дому Доггера.
Искатель приключений действует по старинному сказочному принципу: «Пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что». Он сам не ведает, что ищет. И все же находит.
Верь, друг мой, сказкам. Я привык
Вникать в чудесный их язык
И постигать в обрывках слов
Туманный ход иных миров,
— сказал великий поэт серебряного века А.Блок. И сказочность гриновской прозы такова. Можно проскользнуть по ее яркой поверхности, не веря и не вникая, а можно…
Возможностей много. Творчество Грина причудливо, здесь есть разные, подчас вроде бы несовместимые уровни смысла и грани восприятия. Недаром мне доводилось встречать страстных поклонников этого писателя, которые, на мой взгляд, ничего в нем не смыслили, и настоящих его ненавистников, смысливших, однако, не так уж мало. Если начистоту, мне даже теперь трудно бывает не спросить этих последних, любят ли они маленькие, грязные лужи. И все-таки должна признать: и у такого неприятия есть свои причины. Грина не только можно ценить как увлекательного рассказчика, оригинального мыслителя, знатока человеческой природы, лирика, сказочника — егео не столь уж мудрено прочесть и как холодного, жестокого эстета ницшеанского склада. Свой спор с ним, знавшим толк в спорах, может быть у многих. Да он и сам с детства не ведал безмятежного согласия с собой. В «Автобиографической повести» автор рассказывает, как однажды в училище он написал сочинение о вредоносности своих любимых книг: они-де заставляют подростков предаваться пустым мечтаниям об экзотических путешествиях, учат презирать обычную жизнь, подстрекают бежать в Америку. Вспоминая «эту галиматью», писатель признается с досадливым смущением: «До сих пор не понимаю, зачем я это сделал». Но здесь-то как раз все понятно. В мальчике, не пожалевшем труда, чтобы доказать то, что было ему до крайности противно, проявился своеобычный характер будущего автора остроконфликтных (а не только остросюжетных) книг. Мысль и чувство, живущие в этих книгах, отважны, им, как любимым гриновским персонажам, надобен достойный противник. И экстремальная ситуация, когда, по-киплинговски, «сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает».
