Ты, земля, стала твердью пустой:
Рана в сердце… Седею… Прости!
Это твой
След такой..
Ну — прощай и пусти!
Понятно, что не такие песни певали черноморские матросы, с которыми юноша Грин ходил в свои безотрадные плавания. Но «экипажу задумчивых», набранному капитаном Эскиросом из «Кораблей в Лиссе» для весьма необычного путешествия, это подходит.
«Море» было первым словом, которое маленький Саша Гриневский, учась читать, самостоятельно разобрал по складам. Для Александра Грина море стало самой родственной из всех стихий. Можно понять современников, которым казалось, будто он, подобно Джозефу Конраду, настоящий морской волк, всю жизнь бороздивший океаны, своими глазами видевший столько раз описанную им экзотику. Сам же писатедь признавался, что его единственный заграничный рейс в Александрию был безнадежно прозаичен. В поисках «Сахары и львов» пройдя «несколько широких, жарких, как пекло, улиц, я выбрался к канаве с мутной водой. За ней тянулись плантации и огороды… Я посидел близ канавы, вдыхая запах гнилой воды, а затем отправился обратно на пароход».
В юности он отыгрывался за подобные раэочарования, мороча головы окружающим невероятными историями, что якобы происходили с ним. Когда пришла пора зрелости и творчества, он придумал для своих несбывшихся приключений иную сушу и иное море. Кстати, сама идея подобного сотворения по тем временам приходила в голову не только ему. Валерий Брюсов, к примеру, не без присущего ему величаво-наивного бахвальства заявлял:
Создал я в тайных мечтах
Мир идеальной природы.
Что перед ним этот прах -
Небо, и скалы, и воды!
Вот где явная неправда. Брюсов кое-что мог в поээии, но совсем не это. Он даже, видимо, не догадывался, что «мир идеальной природы» если и можно создать, то только из «этого праха», о котором поэт столь презрительно отзывается. Нет у человеческой фантазии, сколь угодно богатой и смелой, иного строительного материала.
Грин это хорошо знал. Потому и море в его книгах не только живописно и миоголико, но узнаваемо во всех своих пленительных и жестоких превращениях. Порой, как, скажем, в «Проливе бурь», оно видится одушевленным, в его бесновании есть нечто человеческое и оттого еще более ужасное: «Море пьянело; пароксизм ярости сотрясал пучину, взбешенную долгим спокойствием. Неясные голоса перекликались в воздухе: казалось, природа потеряла рассудок, слепое возмущение ее переходило в припадок рыдания, и вопли сменялись долгим, буйный ревом помешанного».
