Изложенные данные позволяют обозначить некоторые социокультурные перспективы применения данных филогенетических понятий, равно как и их производных.
Еще в 1909 году С.Н. Булгаков, размышляя, над итогами русской революции и ролью интеллигенции в ней применяют термин «духовная педократия», выделяя его курсивом. Считая ее «величайшим злом общества», он понимает под ней ситуацию когда «оценки и мнения учащейся молодежи оказываются руководящими для старейших…»7. До концепции префигуративной культуры, контуры которой разглядела М. Мид в «инее на цветущей ежевике» было еще более полувека, как и до работ Эрика Эриксона, Карен Хорни, Джона Боулби, Альберта Бандуры, Кэрол Галлиган и других классиков детской психологии. От страха перед «властью детей» (педократия) и насмешкой над детскостью в политике (Детская болезнь «левизны» в коммунизме) было далеко до раскрытия невероятно сложного и пластичного мира ребенка. От педологической критики «биогенетистов», т. е. сторонников «свободного воспитания», ярым противником которого был А.Б. Залкинд8 до актуальных размышлений о «социальной неотении» и победоносной педократии в духе утопии Януша Корчака «Король Матиуш Первый» и современной феерии о мальчике-волшебнике и маге Гарри Поттере. Эти параллели можно было бы продолжить, тем более что современная публицистика полна сентенциями по поводу общего старения мира и, в то же время, эволюционного замедления взросления, растянутости детства, инфантилизма, асинхронности темпов полового и социального созревания. Это ведет к проявлениям социальной неотении, существенным признаком которой является склонность к принятию «детских» решений по поводу «взрослых» проблем. Дело в том, что обычный способ их решения становится все менее эффективным, заставляя особенно в России вспоминать сентенцию: хотели как лучше, а получилось как всегда». В определенном смысле можно в этом усмотреть параллель с узкой специализацией органов в биологической эволюции, что ведет организм в тупиковую ситуацию. Эта идея не нова и еще Гете в «Фаусте» писал:
«Как раз тут в пользу зрелые лета,
А изреченье, будто старец хилый
К концу впадает в детство, — клевета,
Но все мы дети до самой могилы»9.
Сам Фауст по мысли Гете после смерти был причислен к «хору блаженных мальчиков», на что обратил внимание К. Юнг, обосновывая свой архетип «божественного ребенка», как спасителя человечества, символа объединяющего противоположности, носителя Самости, наделенного поистине чудесной силой и мощью. Можно в этой связи вспомнить «счастливого принца» О. Уайльда и другие художественные образы XIX и XX веков.
