— Мы здесь будем сидеть! — говорила я.
И комкор смотрел на меня как на представительницу белогвардейского стана.
Слушая романсы, нарком обычно поглядывал на маму. И внимание охранника автоматически устремлялось туда же.
— От кого вы его охраняете? — проскакивая с тарелками мимо двери, я помню, спросила мама.
Служака лет сорока не смог ей ответить, но видом своим дал понять, что бдительное сидение на табуретке — операция особой государственной важности. И что нам бы ее не доверили. Он проводил маму таким длинным взглядом, будто от слова до слова записал ее странный вопрос и по буквам, по слогам куда-то его передал.
Все поглядывали на служаку с опаской. Все, кроме мамы… Напуганность от его присутствия сдавливала, спирала воздух в нашей квартире, где всегда — даже в какой-нибудь лютовавший впервые за двести лет мороз! — форточки были распахнуты мамой настежь.
Она и тут распахнула форточку:
— Вы бы погуляли лучше на улице. А мы в случае чего его защитим.
И охранник ей подчинился: стал прогуливаться возле нашего подъезда, пугая жильцов.
— Маня, как же ты так… неинтеллигентно? Мы ведь сами, — отец кивнул на наркома, — его пригласили.
Отца не раз, я слышала, предупреждали, что «интеллигентность его погубит». Но он такой гибели не боялся.
— А разве интеллигентно за стол не садиться, в разговорах не участвовать и только подслушивать? — возразила мама.
— Может, он не подслушивает, а просто слушает?
— Ума набирается? Нет, не ума, Володенька, а сведений. Только сведений!.. Нечистая сила!
«Нечистая сила»… Это было самое резкое выражение, которое мама себе позволяла.
Нарком умышленно задремал и участия в переговорах между мамой и папой не принял. Он знал, когда выгодно дремать, а когда бодрствовать. Но в отсутствие охранника стал поглядывать на маму еще активнее. Она же, по собственному признанию, «взглядам» начальства не подчинялась. Так она действовала в своем мединституте, где преподавала историю партии. Вероятно, по инерции и на взгляды народного комиссара не реагировала. А он преодолевал усталость, вызванную интересами государства, интересом к маминой прелести. Но когда натыкался на безразличие, интерес временно угасал — и нарком уже не нарочито, а естественно начинал дремать. Потом, вздрогнув всем телом, но как-то дробно, не одновременно (тело было слишком солидным и вздрагивало по частям), он мысленно перешагивал в свой наркомат, принимался что-то подсчитывать в записной книжке. Направляясь к телефону, нарком грузно наваливался на спинку отцовского стула и консультировался с отцом.
