По лицу пот лил ручьями, не столько от тяжести работы, а больше от страха, что нас могут застукать… Ну а дальше, он взял у меня мешок с овсом, нырнул за забор, я следом за ним. Прикрыли доску. Он растворился в темноте, минут пять его не было. Потом вернулся уже без мешка…
* * *
— Зачем ты согласился? — шепчу, будто нас могли услышать.
— Он ведь три дня подряд отпускал к маме, давал увольнительную. Освобождал от занятий. Ну и…
Замерзшие, мы почему-то продолжаем лежать на снегу — его рассказ меня поразил.
— Наверное, помогает Янине, — говорю. — Так это ж благородно с его стороны.
— А с другой стороны — это же трибунал.
Издали послышались скрипучие шаги: кто-то бежал, приближаясь ктому месту, где мы лежали. В последнюю минуту Сергей отполз под забор, в темноту. Я последовал его примеру. Мимо нас, похлопывая себя руками по бокам, пронесся наш комвзвода лейтенант Добров.
* * *
Спит казарма. Посапывают курсантики после тяжелого дня. Только мы с Сережей не спим. Двенадцатый час ночи, а Юра Никитин еще не вернулся из увольнения.
Последнее время наш молчун наладился к одной одинокой женщине. Подробностей их связи Никитин нам не рассказывает, отделывается шуточками или загадочно молчит. Однако каждое воскресенье исчезает втихаря: где он пропадает, что это за женщина — нам неведомо. Правда, Сергею Никитин показал свою зазнобу. Так, мельком, у ее барака, где жила.
Обычно он возвращался вовремя, но сегодня время увольнения давно иссякло, мы с Сережей забеспокоились — заметное опоздание грозит Юре большими неприятностями. Уж десять суток гауптвахты не миновать.
В который раз к нашим нарам подходит дежурный по казарме, сверхсрочник старшина Панасюк, с укором смотрит на нас, потом указательным пальцем тычет по своей «цибуле» — часам. Они у него на цепочке. Когда крышка открывается, раздается звон.
— Я знаю, где он, — говорит Сергей, когда Панасюк отходит.
— Где?
— У него женщина…
— Старая?
— Ага. Лет двадцать пять.
— Беда, — говорю.
Сергей сползает с нар в одних кальсонах, шлепает босыми ногами к Панасюку.
— Я знаю, где Никитин, — говорит он. Панасюк долго размышляет, потом:
— Далеко?
— Минут десять. Панасюк тяжело вздыхает.
— Ладно, мотай! Живо. И чтоб ни гу-гу!
Путаясь в штрипках кальсон, Сергей спешит ко мне:
— Слезай, — шепчет он. — Одевайся.
— Куда?
— Туда.
— Куда «туда»? — натягиваю галифе.
— Когда на голове нет волос — это надолго! — шипит он.
* * *
А Юрка, гад, лежит себе в постели, на его груди покоится голова женщины. Они молча смотрят в потолок, не в силах вымолвить слово, шевельнуть рукой. Под глазами темные круги, видно здорово потрудились в своей любви.
