Но случилось не так.
— Ты должен читать путешествия? Да?
— Да.
— Майна Рида?
— Я читал Майна Рида.
— Жюля Верна?
— Я не люблю Жюля Верна.
— Ливингстона?
— Я читал Ливингстона.
— Стенли?
— Я читал Стенли.
— А Элиза Реклю? «Человек и земля».
— Я читал Реклю.
— Хорошо, — сказала старушка. — Я знаю, что тебе дать. Я дам тебе Ворисгофера.
И кто-то незримый, скрытый в полках, сказал громко:
— Да! Да! Ворисгофер воспитывает характер. Я осторожно взял Ворисгофера.
— А еще?
— Пока все. Через две недели прочтешь, не спеша. Запишешь содержание и расскажешь мне — или вот Николаю Ивановичу — если меня дома не будет. — Перст седой дамы был устремлен в сторону незримого в книжных полках.
Надо ли говорить, что я не был больше в этой общественной библиотеке.
Мой классный наставник Ельцов, оставивший в то время школу и ставший директором Вологодской центральной библиотеки — дал мне билет в читальный зал и абонемент, и я читал там запоем все свободное время.
Мне исполнилось десять лет. По семейной традиции мальчику в этот день дарилось ружье — не тулка, не венская централка или бескурковое немецкое, а первое ружье: русская берданка шестнадцатого калибра.
Но я, который на все охоты ездил с величайшим неудовольствием и, к позору всей семьи — и мужчин и женщин, не умел стрелять, — как я приму этот подарок.
— Отец хочет тебе на день рождения подарить берданку, собственное ружье, — сказала мама.
— Мне не надо ружья, — сказал я угрюмо. Все замолчали.
Отец, которого эта обидная неожиданность тревожила недолго, уже нашел официальный выход, вполне «паблисити».
— Хорошо. Мы будем совершать подвиги, а ты — их описывать. Договоримся.
— Договоримся, — сказал я. Самое главное, чтобы отстали насчет ружья, а подарка, может быть, и не надо никакого.
В раннем детстве мне дарили игрушки — мечи, кинжалы, пистолеты, которые мне не нравились, оловянные солдатики.
Лисичка, меховая лисичка с поющей пружинкой и плюшевый медведь — много лет хранил я их в своих вещах.
Но уже давно я хранил в своем волшебном ящике множество бумажек от конфет, — портреты генералов — Рузский, Брусилов, Иванов, Алексеев, Козьма Крючков, повторенные тысячей конфетных зеркал, — все это не имело для меня никакого значения. Это мог быть и Толстой. Тарас Бульба и Андрей Болконский, и Пьер Безухов, и Симурден из «Девяносто третьего года» Гюго. Я разыгрывал в лицах все пьесы, все романы, все повести, которые я прочел, все кинокартины, которые я просмотрел. И родители не могли бы мне сделать подарка лучше.
