— Понимаете, мой генерал? — продолжал говорить Пуанкаре. — Теперь они задохнутся, потому что потеряли изящество, обязанное сопутствовать культуре возделывания земли. Этим они убили себя. Ленин — сильный политик, но он мыслит прямолинейными категориями, а изящество, составляющее сердцевину прогресса, не терпит прямолинейности. Ленин на грани падения. Надо только помочь.
Генерал посмотрел на Пуанкаре исподлобья и тяжело усмехнулся. Старик резко отодвинулся.
— А? Что? — спросил он.
«На ежа б тебя голым задом, — подумал генерал, — сука старая».
Вслух он сказал:
— Ваше превосходительство, меня изумляет ваше умение анализировать самую сущность события… Только я не совсем ясно представляю себе возможность «помощи» Ленину.
Пуанкаре достал из кармана старые часы-луковицу, постучал пальцем по циферблату и, прищурившись, произнес:
— Сегодня утром во Владивостоке к власти пришло законное правительство во главе с господином Меркуловым, истинным патриотом России.
Генерал мучительно напряг память, но фамилия Меркулова ни о чем ему не говорила.
— Я счастлив, — сказал он. — Господин Меркулов действительно великий гражданин нации.
Пуанкаре чуть улыбнулся:
— Теперь весь вопрос заключается в том, чтобы перебросить туда войска барона Врангеля на наших кораблях.
Генерал сразу же представил себе пьяных офицеров в константинопольских и афинских кабаках, солдат, которые до сих пор живут на пароходах, угнанных из Крыма, и по ночам поют тоскливые мужицкие песни, моряков, что матерят весь мир людской и рвутся обратно, на родину; он представил все это разом — всех измученных, изверившихся людей, которые перестали быть армией, — и сказал:
— Наши люди готовы к бою за Учредительное собрание. Для организации нужно только одно…
— Я понимаю… Оружие?
— Нет. Деньги.
На какую-то долю секунды генерал испугался, что покраснеет, потому что Пуанкаре впился в него своими пронзительными буравчиками, будто в душу влезал. Потом Пуанкаре подвинул генералу блюдо и сказал:
— Вот сыры. Они прекрасны.
Дзержинский отошел к окну. Над городом занимался промозглый рассвет. По-прежнему хлестал шалый весенний ливень. Где-то далеко звонили колокола.
— К заутрене, — тихо сказал Владимиров.
— Послушайте, Всеволод, — спросил Дзержинский, — а вы часто проклинаете все и вся? За то, что у вас нет имени, нет семьи, нет дома?
— Часто.
— После Ревеля я обещал вам отдых.
— Его не будет?
Дзержинский покачал головой.
— Я понимаю. Куда?
— К Меркуловым. Во Владивосток.
