Языки костра то ластились к земле, то взмывали вверх ломкими фигурками скифских танцовщиц. На той стороне ручья, в болоте, кричала выпь. Крик ее был извечен и жуток.
— Как прошла? — спросил Тимоха.
— Жжет.
— Греет. Все органы души прогреет и обновит. Еще, что ль, ломанем?
— Давай.
Тимоха ухмыльнулся в пегую бороду:
— А из ваших никто не пьет.
— Наши — это кто?
— Красные.
— А ты какой?
— Розовый.
— Это как понять?
— А это понять так, что хотя Федька мой за красных погиб, но ведь белый — он тоже русский. Скуластый, глаз точкой — все как у меня. Землю одну любим, под одним небом живем. У меня до стрельбы жажды нет, я охотник, мне и в миру есть кого в тайге на мясо завалить. Мне в драке нынешней не пальба важна и не сабля с золотом. Мне в ей правда важна. А когда я про это красным командирам, которых из окружения выводил, сказал — они мне заявили, что я, понимаешь, зыбкий элемент и возможная гидра.
— Дураки.
— Это другая сторона. А народ их слушает и надо мной смеется. А я ведь, когда головой рискую, вам помогая, денег не беру. Я одного прошу: ты мне правду до сути растолкуй. Мужик, он правды жаждет, как земля — воды.
— Федьку твоего красные по мобилизации забрали?
— Сам побег.
— Партийный?
— В армии вроде бы записался в ячейку.
— Ты с ним толковал?
— Брат он мне, как же не толковать.
— Ну а про истинную правду?
— Так ведь малой он. Какая у него может быть истинная правда, когда ее старики не постигли?
— Выходит, молодому правды не постичь?
— Трудней.
— Ты в бога веришь, Тимох?
— Это мой вопрос, ты его не касайся.
— Да нет, я не касаюсь, я просто к тому, что Христу было тридцать три года, когда его распяли.
Тимоха медленно поднял голову, уперся взглядом в надбровье Владимирова.
— Нравится мне, — сказал он, — что ты за горло не берешь, хотя увлекательности в твоем слове мало. За таким говоруном, как ты, не многие пойдут. Надо, чтоб жилы на шее раздувались, когда говоришь, надо, чтоб про будущее такое разрисовал: один кисель да птичье молоко — тогда за тобой мужик попрет. В России на красивом слове кого угодно проведешь.
— Я не жулик. Да и потом народ долго байками не прокормишь. Не выйдет. Он посмотрит, посмотрит да и рассердится.
— Что ты! — усмехнулся Тимоха. — Русского сердиться царь отучил. Он все больше обижается, русский-то. Другу пошепчет, жену отлупит, самогонки поддаст — вот и вся недолга.
— Занятно говоришь.
— Обычно говорю. Сам из каких?
— Отец ученый был.
— А молчалив ты. Многие ваши, те, что не от земли, говорливы больно. А ты слушаешь. Хорошо это.
