В сером беззвездном небе висел дынный огрызок месяца. Слышно было, как над заливом зло орали чайки.
«Молодой месяц, — подумал Ванюшин, — только народился. Слева. Значит, можно на счастье загадать».
На фоне серого неба, словно огородные чучела, печатались черные кресты. Город вдали моргал керосиновыми огоньками. Выли собаки в Эгершельдском поселке. Ветер налетал порывами. На рейде тоскливо кричали пароходы.
Меркулов остановился. Возле свежих крестов белели венки и увядшие цветы. Здесь были похоронены герои недавнего белого переворота.
— Тут, — сказал Спиридон Дионисьевич, упав на колени, словно подрубленный, — тут начинается история новой России.
«Неужто верит? — подумал Ванюшин. — Или играет, хочет, чтоб я это расписал — и в номер? Честолюбивы, черти, спасу нет!»
Меркулов истово молился, кладя земные поклоны, шептал быстрые слова, обращенные к богу. Ванюшин, стоя у него за спиной, молча и сосредоточенно курил, чувствуя себя неловко, будто подглядывал в замочную скважину. Премьер молился долго, потом молча поднялся, почти бегом направился к машине. Сухо кашлянул, попросил шофера:
— Ко мне в ставку, будьте добры.
Когда лимузин въезжал в город, он обернулся к Ванюшину:
— Вам, видно, в газету? Номер небось не готов?
«Хочет старик попасть в прессу с сегодняшним представлением, — решил Ванюшин. — Не иначе, как за этим и возил. Умен ведь, а в этом — болван».
— Номер уже сверстан, — ответил он.
— Спасибо вам, Николай Иванович, что подарили время старику. И слова мои запомните: отсюда придет народу свобода. Здесь подымется светлый град Китеж со дна моря крови и слез русских. Остановитесь, шофер!
Ванюшин вылез из машины, долго смотрел вслед громадному «линкольну», потом тяжко вздохнул и отправился в ресторан «Версаль».
Фривейский стоял под портретом государя и наблюдал за реакцией Меркулова, который читал листочки, даже не сбросив своей солдатской шинели. Фривейский — секретарь Спиридона Дионисьевича. Он умен, ловок и держит себя довольно независимо. Меркулов-то сам из купцов, он независимость в людях ценит, а посему Фривейскому прощает, как никому, многое. Не любит его только в те моменты, когда личный секретарь мучается вспышками хронического люэса. В эти моменты Фривейский озлоблен и готов досадить кому угодно. В такие дни Меркулов просит своего «милого дружка» отдохнуть и не показываться в канцелярии. Но именно сегодня вечером Фривейский почувствовал рези и, вместо того чтобы уйти домой, принять лекарство и спокойно вылежаться, собрал листовки, газеты — и прямо на стол премьеру. А газеты — злющие! То, о чем все помалкивают, большевики высаливают — да еще с перцем, с солью, чтоб побольней.
