Тосукэ похоронили у подножия все того же холма. Всего за год семеро ушли в мир иной, и в день похорон Тосукэ у тех, кто остался в живых, было тягостно на душе. Каждый невольно думал: кто может поручиться, что очередь не за мной? Когда гроб с останками Тосукэ опустили в могилу, его односельчанин Кюэмон разрыдался. Когда-нибудь и меня вот так же здесь похоронят, думал он.
— Синдзо, вырой рядом еще одну могилу. Когда придут бураны, рыть будет намного труднее, — закричал Кюэмон сквозь рыдания.
Кодаю отругал Кюэмона, боясь, как бы его слова не накликали новую беду.
На церемонии похорон Тосукэ кроме старика Джаймиловича присутствовали Невидимов, еще двое иноземцев и несколько островитян. Похороны были более торжественными, чем обычно. Островитяне даже положили на могилу небольшой букетик цветов. В день похорон Тосукэ, как и в день смерти Сангоро, который умер первым, после того как корабль прибило к этому берегу, море было похоже на черно-свинцовую доску, и только у самого ее края волны, разбиваясь о скалы, вздымали вверх клочья белой пены.
Трижды встречали японцы новый год на острове, к которому их прибило после долгих скитаний по морю. С тех пор как в сентябре 1784 года они похоронили Тосукэ, никто больше не умирал и даже не болел. Летом они охотились на бобра и нерпу, большую часть зимы проводили в подземном жилище.
Кормчему Кодаю исполнилось тридцать шесть лет, а приказчику Коити — сорок. Лица японцев — старых и молодых — избороздили глубокие морщины, теперь их трудно было отличить от местных жителей. Их прежнее платье давно истлело, и теперь они шили себе одежду из птичьих перьев и тюленьих шкур, как островитяне. Лишь двадцативосьмилетний Синдзо и двадцатитрехлетний Исокити не старились. Жизнь на берегу океана, физический труд, по-видимому, пошли им на пользу — с каждым днем они становились все здоровее и закаленнее.
Японцы овладели языком иноземцев и островитян в такой степени, что могли вести беседы на обыденные темы. Лучше всех понимал иноземцев Кодаю. Он свободно объяснялся с Невидимовым и Джаймиловичем, мог немного писать.
Каждый вечер, когда японцы собирались все вместе, Кодаю делился с ними тем, что ему удавалось узнать за день у Невидимова и Джаймиловича. Вначале никто не хотел верить рассказам Кодаю. «Да может ли такое быть? Виданное ли это дело?» — словно было написано на их лицах. Но постепенно они стали склоняться к тому, что оснований для сомнений, собственно, нет.
