– С Валюхой поругался, что ли? – сказал Николай после продолжительного молчания.
В любом омуте хорошо пить и молчать. Молчать и пить. И так до бесконечности. В процессе паузы Чуркин не дремал, не сидел без дела. Николай употребил стопку с прозрачной жидкостью и зажмурился так, будто выпил соляную кислоту, разъедающую внутренности, вытер губы тыльной стороной ладони, съел два розовых ломтика. И все тридцать три удовольствия заел ржаным хлебом, получив тридцать четвертое.
– А чего с ней ругаться-то? – резонно спросил Лева. – Валюха как Валюха. Денег требует. Прямо за глотку берет.
– Все бабы такие, чуть что, сразу денег давай, где хочешь возьми, но дай, – с готовностью подтвердил Николай. – И моя меня за глотку берет. Хватка, как у голодной тигрицы. Двадцатого числа тут тебе и любовь, и поцелуи, и постель, и царский ужин при свечах, и даже «конины» выкатит, ничего не пожалеет. Добрая такая, милосердная. А с десятого и не подойди к ней, рыло воротит. Не нравится мне такая любовь. По двадцатым числам.
И Чуркин осуждающе причмокнул, заодно вытаскивая из треснувшего зуба кусок докторской колбасы, неудачно застрявшей в рваном дупле.
– Коль, ты это, вот, ты генералом хочешь стать? – спросил Лева после напряженного обдумывания сложной житейской формулы.
Капитан ловко увильнул в сторону от наболевшей проблемы. Лева активно не любил обсуждать женский вопрос. Чуркин вспыхнул ярким факелом. Капитан открыл рот от удивления. Горящий факел высветил скрытое желание. Розовые колбасные ломтики прелестно оттеняли нежный Колин румянец. Чуркин стремился стать генералом. Лева довольно крякнул. Капитан достиг желаемого результата. Он пробил стержень самолюбия у коллеги. Приятели надолго умолкли. Говорить стало не о чем. И так все ясно. В тишине слышалась весенняя капель. Видимо, протекал кран в кухне. И вдруг тишину взорвал звонок. Телефонный аппарат задребезжал, будто его подключили к электрической сети. Пытка такая есть – подключение к сети. И медленное повышение электрического напряжения. Капитаны сделали вид, что не слышат пронзительного дребезга. Они угрюмо пересчитывали капли. Одна. Вторая. Третья. Четвертая задумалась. Наконец тоже булькнула. Пятая. Шестая. Седьмая замерла. Все. Поток иссяк. Чуркин не выдержал. Бронштейн оставался непроницаемым. Николай снял трубку. И поморщился. Все дребезги сконцентрировались в трубке, она сотрясалась в руке, разрываясь на части от злости и напряжения, зато аппарат притих, сразу стал смирным и послушным.
