И знаешь, я здесь, в Гудауте, так обнаглела! В Сухуме после часу дня нос из дома высунуть боялась. А тут — в шесть часов вечера спокойно иду по улице и, самое удивительное, ловлю себя на мысли, что иду — и просто так улыбаюсь!
* * *
Вечером заходит Зурик, мертвецки — до трезвости — пьяный. Оказывается, он узнал: на днях в Сухуме повесили его друга детства, грека — отказался идти воевать. Осталась двухлетняя дочка.
* * *
— Ты вот говоришь — в Москве кавказцев-преступников много. Что ж, это правда. Но знаешь, как готовят мамалыгу? Кукурузную муку высыпают в воду и размешивают: добрая мука оседает, а вся шелуха всплывает на поверхность. Вот наша шелуха к вам и подалась — здесь жизнь сейчас не по ним…
* * *
Диктора республиканского телевидения Зураба Аргун дразнят «абхазским Левитаном» — именно ему в августе пришлось читать правительственное сообщение о начале войны. Кстати, АбхазТВ стала одной из немногих организаций, сотрудники которой сумели не растеряться в августовской панике и эвакуировать из Сухума всю необходимую для вещания аппаратуру. Результаты этого подвига трудно переоценить: в военной Абхазии телевидение стало основным источником информации.
Телестудия в Гудауте располагается в детском саду, корреспонденты делают ежедневные выпуски за низенькими столами, сидя на крошечных стульчиках. Там всегда можно было пообщаться со «своими» — журналистами Русланом Хашиг, Жорой Гулиа, Радой Аргун, Эсмой Ходжаа, Дауром Инапшба, Энвером Арджения.
Амиран Гамгиа и Славик Сакания, летевшие на вертолете из блокадного Ткварчели, были сбиты, побывали в плену. После их рассказов о пережитом прекраснодушные рассуждения московских правозащитников о международных конвенциях в отношении журналистов выглядят, мягко говоря, наивными.
* * *
В Гудауте несложно поймать и тбилисскую программу. С интересом наблюдаю за трансляцией заседания грузинского парламента — даже не зная языка, легко лишний раз убедиться: депутат — это диагноз. Далее в программе «Семнадцать мгновений весны» — тоже на государственном языке: «Гамарджоба, батоно Мюллер!»
* * *
— Слушай, ты к нам на позиции хочешь — и не боишься?
Смуглая, невысокая, глаза шалые. Камуфляж, автомат на плече.
— Конечно, боюсь — только дураки ничего не боятся.
— Значит, я — дура. После второго выстрела зверею и уже совсем не страшно. Но ничего, не бойся — убережем!
Потом, уже в Верхней Эшере, ее боевые товарищи подтвердили: «Она правда ничего не боится! Вообще Ляля — удивительный человек: в ней сочетается все. Вот она курит — не как женщина, а по-мужски, — и выпить может, а на язык ей вообще лучше не попадаться! Но когда спускаемся в тыл, она оденется, подкрасится — смотришь и удивляешься: „Неужели эта красавица — наша Лялька?!“»
