Как только мы въехали в Зимнячку, нам часто стали попадаться утиные выводки: кряковых, чирков, соксунов. Ребята оживились. Они готовы были сейчас же броситься ловить утят.
— Поспешностью можно все дело испортить, — сказал я. — Давайте в бору устроим лагерь и подумаем, как нам лучше выполнить задачу.
Мы проплыли до горловины Зимника, бросили в камышах лодки и пошли в бор. Много лет подряд я провожу здесь свой весенний охотничий досуг. Отсюда открывается широкий простор залитой вешней водой низменности: над полоями постоянно тянут утиные стаи, а в бору весь день не смолкает хор певчих птиц. Лучшего места для отдыха не найти.
У старого кострища мы сложили все вещи, набрали в лесу много валежника для костра и вновь вернулись к лодкам. Нужно было обследовать речку и выбрать место, где поставить сети.
Почти в самой горловине Зимнячки мы нашли небольшой омуток, перехваченный густым камышом — ситником. Ребята разделись, продергали камыш, прочистили дорожку, чтобы можно было поставить сеть. Место оказалось неглубокое, и сеть легко удалось поставить, приподняв верхнюю тетиву над водой четверти на две, так, чтобы ни одному утенку не удалось перескочить через нее. Затем мы наметили места засад и ушли на стан, предварительно спрятав лодки подальше от омута.
Когда наступил вечер, я привел свою команду на место, рассадил всех и наказал:
— Конечно, комарики будут надоедать нам, но потерпите, ребятки, не шумите, иначе у нас может получиться пустой номер… Сидите тихо и ждите моей команды…
Заходит солнце, и на воду Зимнячки ложится широкая полоса тени от Чуманского бора. Постепенно затихают птичьи голоса; серебряным кружком высоко в небе — полная луна. Проходит немного времени, густеет мрак, бор кажется черной горой, склонившейся над озером; в небе вспыхивают редкие звезды, лунный свет серебристой дорожкой колеблется на темной воде. И вот тогда, на смену звукам дня, рождаются иные, желанные для нас, звуки ночи.
— Тинь… тинь… — тоскливо зовет отбившаяся от своих молодая уточка.
— Свись… свись… — не установившимся еще голоском перекликается с ней молодой селезень.
— Кря?! — громко кричит старая утка, словно спрашивает: — В чем дело?!
Ниже омута я слышу легкие всплески воды и мягкое родительское — кря… — вроде как бы: «Сейчас бояться некого, кругом свои…»
Но перекличка не прекращается, она слышна и выше и ниже нас по речке, вся низменность будто проснулась и заговорила на своем птичьем языке.
