Раздается негодующий шум, среди которого едва различим голос верзилы, непоколебимый и угрожающий:
– Отдай деньги! Слышишь?
Перебранка справа еще громче, и по временам она совсем заглушает спор картежников. Тут и Заим, и говорливый человек атлетического сложения, бубнящий глухим басом, и какой-то новичок низенького роста по прозванию Софта. Как всегда, эти говорят о женщинах. Заим пока молчит, видимо, придумывает новый рассказ. Спорят меж собой атлет и Софта.
Софта орет, и даже по голосу слышно, что он при этом подскакивает, как обычно делают низенькие люди, пытаясь Придать больше веса своим словам:
– Армянки, армянки – вот это женщины!
– Армянки? Какие армянки? И ты мне будешь говорить о женщинах! Ты? Да ты же еще малолеток!
– Мне тридцать один.
– Это ничего не значит. Дело не в годах, ты какой есть, таким и в пятьдесят лет будешь. Малолеток! Понимаешь? Ты малолетний и малосильный, малокровный и малодушный, вообще все в тебе начинается с «мало».
– Зато у тебя с «много», – вяло и неостроумно защищается коротыш; арестанты громко хохочут.
– Видишь, и опять не угадал. Уж если хочешь знать, во мне всего не просто «много», а слишком много. Поэтому я ни на что и не гожусь. Но ты-ы? – Глухой бас произнес какое-то коротенькое словечко, потонувшее в смехе окружающих.
И снова загудел бас. Опять о женщинах, о любви. Ни о чем другом он словно не умел говорить.
– Армянка – это, братцы, как лесной пожар. Разжечь трудно, но уж когда запылает, никак не погасить. Это не женщина, а кабала. И стоит этой напасти прилепиться к мужику, он навеки в рабстве – да не только у нее, но и у всех ее родичей. И не только у живых, но и у мертвых, и даже у тех, что еще не родились. Целиком сожрут человека, но честно и по закону, только честно и по закону божьему. С богом-то они на короткой ноге. Армянка шесть дней в неделю ходит грязная, и только по праздникам умывается. Волосы по всему телу, до самых глаз, и вечно от нее несет чесноком. А черкешенка!
– Вот это женщина! – одобрительно подхватывает кто-то, выходя из круга.
– Да? – раздраженно обрывает его бас, и слово это звучит будто сердитый вздох.
– Это, братец, летний день, а не женщина. Летний день, когда не знаешь, что лучше – земля или небо. Но тут надо, как говорят, хорошо подковаться. И опять же ничего не поможет, потому что с ней любой мастер – подмастерье. Это не птица – схватишь, и она твоя. Ее долго не удержишь, переливается с места на место, как вода, вроде и было, а вроде ничего и не было. Нет у ней памяти, не знает она, что такое разум, душа, милосердие. И никогда не поймешь ее законов.
