Лоция ночи | страница 32
71. Воскрешение апостолом Петром Тавифы и попытка подражания
«Ты, Петр, слышал?
Тавифа наша умерла.
Так хорошо она пряла,
И вот — не дышит».
Она — как точка, девы — кругом,
И Петр среди ее подруг
Глядит на корни своих рук
С испугом.
Он сомневался:
«Природы чин! Я не могу!»
А огненный язык в мозгу
Лизался.
«Ты можешь! — Сила распевала. —
Ну, в первый и последний раз!»
Он поднял руки и потряс,
С них Жизнь упала.
Как пред рассветом неба склянь,
Он белый был, как после тифа,
Он прокричал: «Тавифа, встань!
О, встань, Тавифа!»
«Тавифа, встань», — он прошептал.
О, благодати холод, милость!
По векам трепет пробежал,
Глаза испуганно открылись.
И дева вновь живет. Жива.
Но уж она не вышивала,
И никого не узнавала,
И улыбалась на слова.
Ее слезами моют, жгут
И нежно гладят. Всё без толку.
Такие долго не живут.
Да ведь и Лазарь жил недолго.
…Я это видела в мечтанье
В дали отчетливо-туманной,
Когда на службе мы стояли.
Покойника мы отпевали.
Скаталось время в дымный шар,
В шар фимиамный.
И в дерзновенье и пыланье
К покойнику я подошла,
Руками я над ним трясла,
Ему крича: «О, встань! О!»
Тень пробежала по глазам,
И кончик уса задрожал,
Но он не захотел. Он сам!
И, потемнев еще, лежал.
«Сошла с ума! Вон, вон скорей!
Сошла с ума! Мешает пенью!»
И вытолкали из дверей.
Что ж, хорошо — оно к смиренью.
Он сам не захотел! Он сам!
Он дернулся, как от иголки,
И вытянулся — лучше там.
Из света в тьму? И ненадолго?
72. В трапезной
Тень от графина с морсом. Скатерть
Краснеет веще. Пейте. Ешьте.
Когда уж надобно заплакать,
То и чик-чик скворца зловеще.
И мясо черной виноградинки
Как сонный глаз, как в детстве жизнь,
А я и ягодки не съела,
И жизнь видением чужим
Смотрела.
Что-то есть не хочется,
А уж тем более под пенье.
Я хлеб крошу и вспоминаю
Свои протекшие рожденья.
Не дай Бог — птицей. Свист крыла
Как вспомню, и ночевку на волне,
Боль в клюве, и как кровь текла
Скачками. Птичьего не надо мне!
Была я пастором и магом,
Мундир носила разных армий,
Цыганкой… Больше и не надо!
Сотлела нить на бусах Кармы.
73
О небо! Небо! Грустно мне!
И вот ты вынесло, умильное,
И выставило на окне
Все серебро свое фамильное.
Денницу я и Веспер знаю,
Блеск летний, зимний мне знаком,
Кассиопея на сарае
Присела крупным мотыльком.
Но за крыло ее магнитом
Потянет в подземелья тьму.
Как умирают деловито,
Ложась к народу своему!
А хорошо ль прилечь к народу
И с кровью тесною смесить
Свою просторную свободу,
Блаженство с Богом говорить?
Я книгу Жизни прочитала,
Касаясь кожаных доспехов,
Но я могу начать сначала —