Они обогнали обоз. Ездовой, весь в белой, как мука, пыли говорил солдату, который шел рядом с бричкой:
— Сейчас там, ниже по Дону, арбуз солят. Ох, и арбуз! Только ножом ткнешь, а он хрясть — и расколется. Нутро у него как в серебре от сахара, возьмешь его…
Ветер уносил с дороги белую пыль. Под горой рычали машины. Собеседник ездового испуганно сказал:
— «Рама», вот язва! И зудит и зудит!
Снизу из сосняка застучали зенитки. «Рама» спикировала, спасаясь от разрывов, и ушла над Доном за линию фронта. Иванов спросил:
— Видал, как под самым брюхом врезали? Унесла ноги! Но они ее подсидят. Это еще Кешка со своей батареей не вступил, а то бы закувыркалась!
— В «раму» попасть трудно.
— Это почему?
— Она все время меняет курс.
— Доменяется. Ты Кешку не знаешь. Он белку в глаз бьет!
— Тут, видишь ли, другие принципы стрельбы.
— Он ей покажет принципы!
— Ну хорошо…
— Нет, совсем не хорошо! Какие, к дьяволу, принципы для фашистов — бей, и все!
— А вот это уже и есть принцип.
— Ну ладно, с тобой не сговоришь. Ты в споре как репей: его с рукава сбросишь, а он за штанину цепляется. Ну да ладно, я же знаю, к чему ты клонишь. Самолет, конечно, не белка, да и пушка эта не мелкокалиберная винтовка.
Они поднялись на меловую кручу. Дорога уходила в низкий густой лес, зеленой овчиной укрывавший нагорье. Зенитная батарея вытянулась в линию на опушке, в редком кустарнике. У орудий стояли расчеты, доносились слова команд.
— Кажется, не вовремя, — сказал Иванов, щурясь на солнце: туда были направлены стволы орудий. — Да ничего, подождем пока отстреляются. Интересно посмотреть со стороны, как другие воюют. Летят! Слышишь?
Ложкин лег на траву и стал смотреть в бледно-голубое жаркое небо. Оно еле слышно гудело.
— Идут на переправу, — сказал Иванов. — Солнцем прикрываются.
Ложкин закрыл глаза, спину покалывали сухие травинки. Глаза у него слипались. Сегодня они с Ивановым вскочили на рассвете, когда лейтенант Бычков с тремя разведчиками привел «языка».
— Сержант Ложкин, принимайте продукцию! — громко сказал лейтенант, входя в комнату.
Бычков был весел, возбужден и, как всегда, свежий и чистый, только сапоги запылились. Немецкий майор, высокий, гладкий, весь в желтой глине, жалко улыбался, стоя между Свойским и Четвериковым.
— Ну боров! — сказал Свойский, вешая на стенку автомат. — Не хотел, паразит, идти, полдороги тащили волоком.
— Пудов восемь, — заметил Четвериков.
Ложкин спросил пленного, не хочет ли он напиться после столь утомительного пути.
