По ходу обеда я заметила, что Пикассо наблюдает за нами и время от времени слегка актерствует специально для нас. Было ясно, что он узнал Кюни, и отпускал реплики несомненно с расчетом на то, что мы их услышим. Всякий раз, говоря что-то особенно забавное, улыбался скорее нам, чем тем, кто сидел вместе с ним. В конце концов, он поднялся и подошел к нашему столику. Принес вазу черешен и предложил нам угощаться ягодами, называя их с сильным испанским акцентом «cerisses».
Женевьева была очень красивой девушкой французско-каталонского происхождения, однако греческого типа, с носом, являвшемся прямым продолжением лба. Впоследствии Пикассо сказал мне — у него возникло ощущение, будто он уже писал эту голову в ранних работах. Женевьева часто подчеркивала свою греческую внешность, надевая, как и в тот вечер, ниспадающее широкими складками платье.
— Ну что, Кюни, — спросил Пикассо, — познакомишь меня со своими приятельницами?
Ален представил нас, потом сказал:
— Франсуаза умная.
Указал на Женевьеву:
— А она красивая. Правда, похожа на аттическую мраморную статую?
Пикассо пожал плечами.
— У тебя актерское суждение. А как охарактеризуешь умную?
В тот вечер на мне был зеленый тюрбан, закрывающий большую часть лба и щек. На заданный вопрос ответила моя подруга:
— Франсуаза — флорентийская дева.
— Но не обычная. — Добавил Кюни. — Изъятая из церковного ведения.
Все засмеялись.
— Раз не обычная, тем она интереснее, — сказал Пикассо. — Ну, а чем занимаются эти беглянки из истории искусств?
— Мы художницы, — ответила Женевьева.
Пикассо расхохотался.
— За весь день не слышал ничего более смешного. Девушки с такой внешностью не могут быть художницами.
Я сказала ему, что Женевьева приехала в Париж просто развеяться, что она ученица Майоля, и что я, хотя ничьей ученицей не являюсь, вполне сложившаяся художница. И что в настоящее время у нас открыта совместная выставка живописи и графики в галерее на улице Буасси д’Англе, за площадью Согласия.
Пикассо поглядел на нас с насмешливым удивлением.
— Ну что ж… я тоже художник. Вы должны придти ко мне в мастерскую, посмотреть мои картины.
— Когда? — спросила я.
— Завтра, послезавтра. Когда хотите.
Мы с Женевьевой посовещались и ответили, что придем не завтра, не послезавтра, а скорее всего в начале будущей недели.
Пикассо поклонился и сказал:
— Как вам будет угодно.
Пожав всем нам руки, он забрал вазу с черешнями и вернулся к своему столику.
Мы все еще сидели, когда Пикассо и его друзья ушли. Вечер стоял прохладный, и на нем были берет и куртка из плотной ткани. Дора Маар была в меховой шубе с подложенными плечами и туфлях, какие большинство женщин носило во время оккупации, когда кожи и еще многого недоставало, — на толстой деревянной подошве, с высоким каблуком. Из-за этих каблуков, подложенных плеч и прямой осанки она выглядела величественной амазонкой, на целую голову возвышавшейся над мужчиной в куртке до бедер и баскском берете.
