Солнце быстро истаяло в зареве пожара, над которым нависала плотная багровая мгла. До восхода надобно было где-то укрыться, и единственным подходящим убежищем показалась разоренная и выгоревшая Владимирская церковь на Коровиной улице. От алтарной клети не осталось ничего, средняя часть была наполовину без кровли, только притвор оказался цел да звонница, примыкавшая к южной стене.
Убив и наскоро поджарив голубя, Максим насытил детей, затем уложил их ко сну в церковном притворе, использовав вместо кровати выломанную дверь. На одеяло сгодилось тряпье, которое валялось повсюду. На матрас – оброненный ворами тулуп. Сам сел возле дверного проема, прислонившись к стене. Главное, восход не пропустить и в путь двинуться, едва на востоке заря забрезжит. Напокамест небо было мрачным, словно прокопченным, ни месяца, ни одной звезды. Ветер даже не пытался сдуть гарь, редко сыпался снег.
В полночь пришло Дрожание, отчего затрясся ограбленный иконостас. Дрожание предупреждало Максима. С улицы невнятно зазвучал Голос, хотя Максим знал, что никого сейчас поблизости нет. Воры и тати, наевшись и опившись, дрыхли или тискали девок в немногих уцелевших избах.
Касание подталкивало Максима к выходу из церкви, а тьма и снежинки услужливо свивали перед ним коридор. Он мог уйти проворно и жить, как прежде.
Шага сделать достаточно – и снова он волен. В своем одеянии иноземном запросто весь город пройдет. Максим встал и чуть было не ступил за порог, но Настя забормотала во сне – будто уловив его предательское движение, – и застыл он на месте. Затем снова сел к стене…
Сквозь дрему Максим зачуял, откуда явится незванный гость. Оный вошел не через дверной проем, а через пролом в стене, дальше притвора. Тот самый иноземец, с хвостом из волос, что выезжал на коне из божьего храма. Максим был наготове и направил на иноземца клинок.
– Не шелохнись, а то дыр в тебе наделаю, не соскучишься затыкать.
– I have right to call my barrister,[20] – без боязни сказал долговязый чужеземец и добавил, сильно коверкая слова: – Ктоу с миачом к уам придьет, от миача и погибнет. Я пришьел со свободой.
– От свободы и погибнешь, бес.
И тут из-за спины Максима послышался новый голос.
– Эк ты однобоко мыслишь, мясник, все бы тебе людей колоть да резать. Только ты не из людишек атамана Мазуна, верно?
Максим обернулся. Позади было двое. Белокурая девица, которую он видел у собора, только без страшного ожерелья из ушей. А рыжеволосая женщина уже вынесла из притвора Иеремию, который пялился на нее спросонок, как мышь на гадюку.
