— Земля! Вижу землю! — раздался с высоты тридцати локтей взволнованный молодой голос. Это был Фрашку.
— Нашел чему радоваться, — процедил Конан с раздражением. — Сейчас все — даже в трюме — услышат, как он вопит, и вылезут на верхнюю палубу.
— Эй, Фрашку! — заорал король что есть силы. — Попридержи язык! Это говорю я, король Конан!
Ответа не последовало. Видимо, Фрашку воспринял слова короля исключительно буквально.
— Ничего себе «говорит»! — Майлдаф картинно заткнул уши. — Что такого, если люди узнают о близости земли? Может, кому-нибудь станет от этого легче.
— Может, кому-то и станет, да ненадолго, — отозвался Конан. — Я уже говорил, по-моему, к каким берегам нас занесло.
— Его величество становится тем мрачнее, чем выше поднимается солнце, — заметил Евсевий. — Между тем эти берега не настолько хуже иных, чтобы их так опасаться. Зингарцы и аргосцы плавают сюда за строевым лесом и ведут торг — и ничего, возвращаются, — добавил ученый.
— Они не воевали с пиктами и не уничтожали их войско, месьор, — вмешался Тэн И. — Опасения государя небеспочвенны.
— Не припомню, когда государь чего-либо опасался, — отрезал Майлдаф. — Зато тем, кто с ним рядом, приходится опасаться каждый миг. Особенно простым торговцам шерстью, которых отрывают от дел и тащат на расправу к морским банши…
— Ты надоел со своими банши и своей шерстью! — вспылил Конан. — Экая важность — пикты! Их я не боюсь. Слава Крому, перевидал их множество, а перебил еще больше!
— Дело не в том, — сказал король уже спокойнее. — Представьте себе этого благородного месьора — первого советника Зингары, эту сухопутную крысу, который, услышав слово «земля», наконец-то соизволит высунуться из трюма, закатить скандал по поводу того, что никакой земли он не зрит.
— А после, узнав, что берег — вовсе не Зингара или Аргос, а пиктские чащи, что он, по-твоему, предпримет?
— Визг будет такой, что у меня лопнут уши, — скептически предположил Майлдаф и, вообразив это, поморщился.
— Лопнут не только уши, но и паруса, — усмехнулся Евсевий. — И как только его угораздило родиться зингарцем?
Речь шла об особе, ставшей известной всем за недолгие две седьмицы, что аквилонцы провели в Кордаве и в Океане — о первом советнике короля Фердруго — чванном, высоком, худом, даже высохшем каком-то вельможе голубых кровей — Норонья. О фамильной гордости иных зингарских грандов ходили легенды, но Норонья представал истинным воплощением этих легенд.
Едва возникал какой-нибудь спор или просто кто-то о чем-то кому-то рассказывал, и при сем по несчастному стечению обстоятельств случался Норонья, присутствующие немедленно могли прослушать длиннейшую, скучнейшую и нравоучительнейшую историю о том, как и почему поступил или не поступил достойный и благородный предок Норонья, оказавшись в подобной ситуации. Разумеется, что бы там ни сделал или не сделал Норонья, признавалось безусловно правильным, и горе было тому, кто смел перечить.
