На этой неделе мы не продолжили работу, так же как и на следующей, поскольку Мария разучивала новую оперетту маэстро Вали «Месть Геры» и столкнулась в этой работе с некоторыми трудностями. Количество репетиций пришлось увеличить, в результате чего мы встретились с ней в той же самой маленькой гостиной на Чейни-Уолк примерно через месяц, в один из мрачных ноябрьских дней.
Несмотря на горевший в камине огонь, туман с реки, казалось, пробрался прямо в комнату, создав в ней мрачную атмосферу. Все та же миссис Джакоби, теперь уже в толстой шотландской шали, сидела у окна. Мария была на своем прежнем месте у огня, Виктор все так же напротив, а я — посредине.
Виктор объяснил Марии наш план: она должна начать с песни, а затем перейти на речь. Казалось, она поняла его слова, однако явно им не обрадовалась. Возможно, ей не понравилась сама идея, хотя не исключено, что она просто не поверила в ее успех.
Как бы то ни было, я, вспомнив наши счастливые вечера в Олд-холле, где все мы дружно распевали «Молодость — веселая пора» из «Грошовой оперы» мистера Гая, заявил, что мне очень хотелось бы услышать, как Мария споет что-нибудь из этого музыкального произведения. Та любезно согласилась.
Никогда не забуду я, несмотря на все последующие события, ее маленькую, стройную фигурку, стоявшую у камина, не забуду тот чарующий голос, что зазвучал, когда начала она петь, не забуду ее прекрасное, точеное личико и огромные грустные глаза, поднятые немного кверху. Не забуду я, как ниспадали на это милое личико легкие черные завитки ее волос, совершенный контур ее алого рта, из которого без малейших усилий исходили прекрасные звуки песни, наполнявшие собой унылую туманную комнату.
Танцуйте и пойте, чтоб времени легкие крылья
Не унесли сей весны изобилье.
Так пойте и смейтесь сегодня, сейчас —
Любви и веселья не длителен час!
Вероятно, именно в этот миг я был покорен, околдован ею до такой степени, что предположения Корделии Доуни относительно мотивов, побудивших меня помогать Виктору в работе с Марией Клементи, казались правдой. Я сидел как зачарованный и желал только одного: чтобы это совершенное, нетронутое создание (ибо именно таковой она мне представлялась) стало моим.
Что-то внутри меня распознало опасность и настойчиво твердило мне, что передо мной актриса, а не женщина, к ногам которой можно положить свою любовь. Но я не слушал свой внутренний голос. Желание разгоралось во мне с новой силой. Когда она закончила песню, я испытал благоговейный трепет, оттого что именно на мою долю выпала такая привилегия: сидеть в этой обычной комнате и слышать пение Марии Клементи. В то же время я страстно желал эту женщину, и, что бы потом ни происходило, желание это во мне не угасало. Конечно же, она была актрисой, и к тому же немой. Но оба эти факта никак не противоречили моим мыслям о том, что она может стать моей. Я ведь мужчина, а значит, думаю точно так же, как и все мужчины: чем я хуже других?