Братану Андрюхе никогда не завидовал. Наоборот — жалел. Ну обстроится, накопит добра — и что? Когда помрет, налетят детишки, поделят, что понравится, а что не понравится, но что, может, Андрюхе самым милым было, то пожгут… Если с собой туда ничего взять нельзя, то просто позорно упираться рогом без продыху, как Андрюха. И пусть, как мечтал, жизнь из радостей не удалась, зато по смерти в его, Санькином, шмотье никто копаться не будет, потому что без последствий прожил жизнь, как она того и стоит…
С сокамерниками сошелся по-хорошему. Хотя все были круче его, но на Саньке висело «пырнул мента», а такое с кем хошь уравнивало. Санька же не уточнял, чем пырнул. Никто и не наседал, не принято.
В камере молодежь, один только сорокалетний по кличке Турок, спец по квартирам, фактически завязавший по причине сплошного невезения в последнее десятилетие, но соблазненный демонстративным разбогатением в нынешние времена соседа по подъезду. Сломал ему квартирку, чисто сломал. Ничего сбыть не успел, взяли по подозрению и теперь уже его ломали на «сознанку». Не ломался и готовился к свободе. А на чем сошлись-то? Да все на том же — на мечте о домике у моря. У обоих были заначки для мечты, и если обе заначки сложить, очень даже добрый домик вырисовывался. Турок клялся и божился дождаться Саньки, и только потом, и только вместе… А чего? Оба одиночки-холостяки, обоим никакая пенсия не светила, и вообще нынешний свет был не про них, друг другу признались в тошноте ко всяким теперешним бизнесам. Турок — Владимир Ашотович по имени-отчеству, папаня армянин из видных советских урок, давным-давно порезанный, — так вот он, Турок, характера мягкого и уживчивого, тоже мечтал о хохлушке под боком, и в отличие от Саньки у него и опыт был, одна хохлушка от него уже уходила лет пятнадцать назад, когда буйным да шибко активным был и не ценил, как надо было бы… Белобрысый, носатый, с огромными черными глазищами на сморщенном лице, он часами сидел на своей верхней шконке, скрестив ноги по-восточному, и чего-то тихо мурлыкал себе под носяру, ни в какие камерные свары не ввязывался, но иногда вдруг уже который раз начинал громко рассказывать, как отделали его менты, когда брали, как отходил в тюремной больнице и как возненавидел перестройку за то, что раньше, до перестройки, сколько раз ни брали его, никогда по яйцам не били… По почкам — это дело понятное, но чтоб по яйцам — это чисто горбачевские штучки! Говорил, что Саньке обалденно повезло, что ему с ходу «бошку» пушкой проломили и лишь для порядку слегка попинали, но он того уже не чувствовал, в чем тоже повезло. Санька ощупывал шрам на стриженом затылке и соглашался, что ему и верно повезло, могли бы запросто изуродовать, еще бы! Мента пырнул!
