Потом опять были годы обыкновенной жизни, хотя обыкновенность жизни тоже бывает разная. Деревню Шипулино, словно крадучись, обступали леса. Леса знали, кому они были нужны. Они нужны были чужим людям, которые поселялись в домах бывших шипулинцев, поселялись, чтобы не жить всерьез, а только поживать с весны до осени, и за зиму глазом отвыкнув, по весне приезжали на машинах и радовались, потому что им только и дано было заметить, что, положим, тот вон косогорчик, когда дом покупали, пуст был и гол, а теперь — глянь!
Правда, леса, которым радовались дачниковы глаза, — дрянные были леса: ольха да орешник, береза — редкость, хвои вообще ни ствола. И грибы в этом лесу — одни полупоганки. А дачникам — им что, им не грибы нужны, а собирание грибов, и едят полупоганки не по вкусу, а из принципа. Но если по-доброму, то дачник дачнику рознь. Иные вроде бы и на отдых приезжают, а вкалывают на своих сотках с утра до темноты, парники напридумывали и понастроили, у местных огурцы только завязь пустили, а дачник иной сидит на крылечке и знай похрустывает…
Андрюха Рудакин не гордец какой-нибудь. В чем уверен, по-своему делает, но к чужим придумкам впригляд. Отгрохал теплицу под стеклом и с подтопкой. Помидоров кучный сорт, тот, что рассаду высаживают не прямо, а внаклон, освоил, и когда «Иж»-«каблучок» купил, на малые местные рынки, а то и в район — нате вам помидорчики свеженькие, когда везде прошлогодние — мятые и полугнилые. Картошка-скороспелка, клубника — особый сорт, огурцы разных сортов — и в салат, и в маринад…
Власть к тому времени властвовать все уставала и уставала. Прежнего контролю, что против достатка, уже не было, да и с любым контролем по-хорошему договориться можно — знай себе хозяйствуй. А люди из деревень уходили и уходили. Иные в пьянь, как в омут. Иные, детей отпустив, хирели, старились не по годам, хозяйство — вразвал… Глядишь, уже и дом заколочен. А по весне в нем уже дачник шуршит, машина блестящая перед домом, а из машины на всю тишину деревенскую барабаны да визг нерусский. Благо, дом рудакинский с самого краю — едва только «бум-бум» доносится.
Андрюху в деревне не любят, но уважают. Не любят за жадность к хозяйству и вообще за жадность. Бруска, положим, косу подточить и не проси. Не даст, потому что, дескать, сам должон иметь… А уважают… Опять же за ту же самую жадность к хозяйству, но еще и за трактор. Кому чего вспахать, отвезти, привезти — ради бога, выкладывай, сколь положено, и получай услугу. Планы у Андрюхи — аж дух захватывает. Андрюхин дух, конечно. Жена, хоть и домашняя, и дом держит, как положено, с годами характером портиться стала, особенно когда детей в район в интернат отправили. Иной раз изворчится вся, что и телевизор толком не посмотришь, и к родным не съездишь, как захочется, и вообще «жись будто мимо»… Это Галинка-сестра вредит. Почти старая, уже сутулая вся, а по-прежнему почтальонит, только теперь не на велосипеде по дохлым деревням раскатывает, а на мопеде. Приедет, усядутся где-нибудь особняком, в теплице чаще всего, и час-другой молотят о чем-то. Жена потом до ночи, губы поджав, ходит и только буркает, если муж чего спросит. А в кровати сразу мордой к будильнику и не дотронься — дернется задом и отодвинется.
