Когда немцы отстали наконец, уже в том самом лесу, где потом и прижились, все вповалку, и только капитан посредь торчком… Стоит и качается. А когда кто-то крикнул, отдыхай, мол, ушли, жить будем, он, будто ноги деревянные, заковылял прочь, и потом его долго никто не видел. Да и забыли просто, не до него было.
Сколько раненых оставили на болотах, никто не мог знать, но четверо добрались. Зато ни один из «медицинщиков» не добежал, потому сами, чем могли, бинтовались, и лишь другим утром деревню учуяли, тогда и Зинаида объявилась и дело свое сделала. А капитан еще два дня ходил нараскоряку, стеснялся обратиться к девчонке. Шинель свою дырявую выкинул, у кого-то плащ-палатку отобрал… И лишь когда кровью исходить начал, тогда… А до того никто стона от него не слышал. После Зинаидиной операции в заднице дырища осталась с детский кулачок, так только по Кондрашовскому строгому приказу удерживала медсестричка капитана в постели. Потом, насмешек опасаясь, ходил глазами долу. А Кондрашов взял да и сделал его своим первым заместителем, то есть как бы начальником штаба. И не ошибся, хотя бы потому, что не в начальники рвался капитан, а в любое дело. Партизанское дело. То есть был капитан упрямо против того, чтобы прорываться на восток. Откровенно говорил, что там его ничего, кроме трибунала, не ждет. Если роты нет, а ротный жив, то жить он права не имеет. «А я жить хочу, потому что воевать надо. И после войны тоже пожить хочу. А там, если прорвемся к своим, там разбираться не будут. Попробуй докажи, что не бросил роту, что не сбежал. Нет, разбираться не будут, и правильно сделают, я б тоже не разбирался. Некогда».
Когда говорил вот так, в глаза смотрел виновато, и всяк, в том числе и сам Кондрашов, глаза отводил, потому что у всех одна история — драпали от немцев и в страхе, и в панике, а тому ли учены были? Не тому.
Но Валька Зотов, политрук самоделашный, да мальчишки-«ежата» — они все рожами на восток, где, как они уверены, уже в готовности в клочья разметать по земле советской фашистскую нечисть непобедимые армии, дивизии и полки, потому что Сталин, потому что иначе и быть не может, потому что знали и пели про то, что будет, «Если завтра война, если завтра в поход…».
Только Зотов хоть и мальчишка, но умен и «ежат» своих не подзадоривает. Но ни себе, ни Кондрашову простить не может, что зиму «продезертирничали», и как один на один с командиром, так непременно о том то ли укор, то ли упрек, и тогда Кондрашов в который раз оправдывается, что, мол, немцы гати перекрыли, что с их вооружением разве ж только немецких обозников громить, но ведь коллективно решали переждать, искать связи с окруженцами и партизанами, остатки отряда сохранить.
