— Что, сынок, — тепло отозвался Самойлов, — неужто и для такого случая от неверного марева не откажешься?.. С наследником поздравляю, ваше степенство! — шутливо сказал старик. — Ты корабль ведешь, а я остаюсь…
Григорий Шелихов почувствовал, что отклонить приведенный женою резон — значит потерять жену и сына, а с ними и самый смысл своих достижений. Приняв решение плыть в Охотск, мореход ни о чем уже больше не думал.
— Давно понесла? — заботливо спросил он жену.
— Успеем доплыть! — благодарно ответила ему Наталья Алексеевна.
В эту долгую зимнюю ночь, ворочаясь на скамье у стены, Григорий Иванович вспоминал события последних лет жизни, свое поведение и отношение к людям, с которыми сталкивала судьба, и встал утром с решением загладить былые промахи, исправить ошибки.
— Константин Лексеич, прикажи писарьку нашему приговор составить и поименные реестры на добро добытчиков заготовить… Приказчиков компанейских и начальство в Охотске ты знаешь! Всю пушнину своей объявят и расхватают, а судиться с ними — с богатым да сильным на правеж в ряд не становись, запутают! Писарское писание мне подай, я в контрактах и запродажных записях собаку съел, подправлю где надо, чтоб людей не обидели. Меня на мякине не проведешь! — деловито распорядился Шелихов.
На другой день в кажиме, у жарко растопленных каменных печурок, под развешенным на просушку портяночным тряпьем, в тяжелом, спертом воздухе, смешанном с запахами зверя, рыбы, одежи и другой поскони, сидели и лежали полуголые, хмурые, обросшие буйными бородами люди. Настроение у всех было вызывающее, ожидали споров и обид от компании, защитником интересов которой, а с нею и своих, не раз выступал мореход.
А он что-то задерживался, медлил являться на артельное сборище, и люди не знали, что как раз в это время к мореходу в избу пришел всеми забытый «капитан экспедиции» Михаил Сергеевич Голиков, хвативший перед тем для храбрости ковшик вина.
— Ты домой уходишь, а я для чего в сырости этой останусь? — хмуро сказал он и потребовал, чтобы мореход взял его с собою.
Шелихов покосился на него и усмешливо хмыкнул:
— Боюсь, ей-бо, боюсь: Иван Ларионович голову снимет, что из дела хозяйский глаз вынул… Не проси, и рад бы, а не решусь, — издевался он над тощим капитаном, надевшим для внушительности лохмотья когда-то блестящего мундира.
Голиков постоял, помялся у порога.
— Право, рад бы, а не решусь, — повторил мореход.
— Погоди ужо, волчья душа, в Иркутском за все разочтемся! — вскричал вдруг капитан и хлопнул тяжелой дверью.
