Вотчинники гнали от себя холопов, не желая кормить их, но отпускных не давали.
Холопы питались милостыней, шли на Комаринщину, мерли с голоду на дорогах. «Нас, сирот, никто не примет, — говорили они, — потому что у нас отпускных нет».
У городских стен в четырех местах раздавали казну — на человека в день по одному польскому грошу. Толпы кинулись в Москву. Опустел торг. Сильнее стал голод. Неведомо кто распускал слухи:
«В Новгород прибыл немецкий хлеб, да царь не принял его, велел кораблям уйти обратно».
И еще говорили:
«Казаки на Дону караван грабили и хвалились: скоро-де будут они в Москве с законным царем».
Каждый день прибывали новые люди, а город, казалось, пустел, замирал — такова была принятая им на себя печать смуты. Бояре прятали хлеб. Всюду шептали «укоризны» на царя Бориса. «Овса полны ясли, а кони изгасли», — со злобой говорил народ.
Осенью ко двору прибыл датский царевич Иоганн. Ему устроили пышную встречу.
Царевич ехал на пестром, как рысь, аргамаке. Он был очень юн. По сторонам шли стрельцы с батогами «для проезду и тесноты людской».
Нищий, голодный люд радовался приезду Иоганна. Столь горька была ярость скудных, убогих лет, что всякий блеск ослеплял и обманывал надеждой.
И во дворце радовались. Пестрый, как рысь, аргамак был одним из многих подарков, которыми пожаловали датского гостя. Дочь! Ксения! Сватовство! — вот что занимало мысли царя…
В тот же день Борис и Семен Годунов вошли к Ачентини.
Итальянец выправлял мятые места у кубков. Кругом лежал «снаряд» — все, что потребно к золотому делу: пилки, наковаленка, волоки, чекан.
Франческо быстро прижился в теремах. Он ловко перенимал русскую речь, усердно работал и столь же усердно отвешивал поклоны царю и боярам. Венецианец надеялся не с пустыми руками покинуть Москву.
Борис остановился, разглядывая золотодельный снаряд и цветные камни, залившие стол сухим и жарким блеском.
— Царевичу Егану, — сказал он, — выгранишь для перстня синий корунд[26] да распятье сделаешь на агате черном.
Резчик Яков Ган, бледный, худой немец, помогавший Франческо, стоял подле. Царь смотрел на камни. Кололи глаза, рдели, переливались венисы, топазы, блекло-голубая бирюза, кровавый яхонт-альмандин.
— Сие што? — спрашивал Борис, касаясь рукой то одного, то другого камня.
Франческо отвечал. Яков Ган каждый раз пояснял ответ.
— То алмаз, — говорил итальянец, — ест и режет все камни, а сам не режется…
Цветные оконницы освещали палату и стоящих в ней людей зеленью, багрянцем, летучей синевою. Горкою ясного, нестерпимого для глаз праха лежал толченый камень, похожий на алмаз.
