- Это вы?
Он не ушел в Морские казармы?
- Я, - сказала Нина холодно. - Не волнуйтесь, я сама.
Мухин подошел к ней, взял под руку.
- Я сама, - повторила она, освобождаясь.
Послышался певучий голос Осиповны:
- Кто там, Лев Александрович?
Нина шла за Мухиным, а за ней - шаркающими шагами хозяйка.
- Как он вас ждал! - вдруг почти на ухо сообщила Осиповна. - Может, что с вами сталось?
"Надо искать другую квартиру, - подумала Нина. - Эх, есаул, зараза!"
- Ничего не сталось! - буркнула она. - Спать хочу.
- А я там в смежной постелила охвицеру, - сообщила Осиповна. - Там воздух свежей.
Нина остановилась и сердито спросила:
- Есаул, что за фокусы? Вы для этого предложили мне квартиру?
Осиповна натолкнулась на нее, обняла за плечи.
- Лев Саныч охранять тебя будет, он хороший, - шепнула хозяйка.
- Я буду ночевать без всяких Львов Санычей!
Мухин повернулся, лампа качнулась.
Все в Нининой голове соединилось в одно чувство: константинопольская тоска, разгул русско-французских пайщиков и ловушка летчика.
- Поймите, Нина Петровна! - воскликнул Мухин. - Ничего дурного!.. Воинское братство!.. Боже упаси...
- Дайте лампу, - потребовала Нина. - Спокойней ночи.
Есаул посторонился, пропуская Нину к флигелю. Она коснулась плечом и рукой влажной ветки.
- А на авто с пьяндылами каталась! - буркнула Осиповна. - Не уважаить нас! Мы с тобой поганые для них.
Нина вошла во флигель, затворила дверь. Пронесло. Она спокойно подумала, что летчик просто дурачок. С женщинами надо не так. Герой-дурачок. Вот Симон поумнее. Правда, сегодня не встретила старого друга, называвшего ее богиней, отведавшего ее кнута и спасшего из Новороссийска. И доктор тоже дурачок.
Нина пригасила лампу, оставив полутемный маленький шарик огня, оглянулась на закрытое занавеской до половины окно и в блеске волнистого стекла не смогла разглядеть ничего. Но, наверное, Осиповна со своим Санычем ушли.
Нина выложила из чемодана ночную сорочку, стала раздеваться. От босых ног, наступивших на домотканный половик, передалось давнишнее, детское ощущение родного угла. Из ночной глубины на нее глядел Господь скорбными всеведущими очами, он помнил ее и ребенком, и неукротимой горнопромышленницей, и жалкой побитой собакой. Неужели она живет?
Но Нина вспомнила непримиримость Кочукова и точно такую же непримиримость русско-французов, отрицавших друг друга, а может, и ненавидевших.
"Спаси, Господи, неразумную, - подумала она. - Нет мне покоя. Мы ничему не научились".
