Они долго шли по городу. Иногда очень быстро. Он почти тащил ее. Она запиналась. Он извинялся. И снова тащил. Она не противилась, но и не проявляла своего отношения. Кажется, просто подчинялась.
Отдельная двухкомнатная квартира на втором этаже была неплохо обставлена. Лучше, чем у него. На столе он увидел фотографию человека, который должен был обладать волевым подбородком. Но подбородок оказался обыкновенным, что его несказанно обрадовало и сделало еще более решительным.
На сборы ушел весь день. Пять или шесть раз он звонил по телефону. Первый раз секретарше, чтобы она отменила прием и не ждала его. Второй раз — договаривался насчет грузовой машины. Третий раз — узнавал расписание поездов. Потом еще и еще что-то уточнял, что-то согласовывал…
Была одна тяжелая сцена, когда очередь дошла до фотографии на столе. Полчаса или более сидела она на стуле с этим портретом в руках и плакала так, что утешать или говорить что-либо было бесполезным. Было мгновение, так ему показалось, когда могло что-то случиться, точно электрическая искра повисла на конце обнаженного контакта и вот-вот готова была сорваться разрушительным, громовым разрядом. И в это опасное мгновение ее взгляд встретился с его молчаливым, строгим и неумолимым требованием. Да, он требовал. Он ставил условие. Требование и условие были логичны и разумны. Искра погасла в самой последней, самой крупной слезе. Фотография была упрятана в старых вещах…
А вечером этого же дня синеглазой, девятнадцатилетней женщины, у которой забрали мужа, уже не было в городе.
А ночью в холостяцкой квартире метался по комнате отзывчивый, но политически грамотный человек, истязал себя сознанием глупости, которую натворил…
А утром следующего дня в далеком таежном поселке, что примостился у подножья горной страны, старая женщина принимала в своем доме нежданную гостью, приехавшую к ней с письмом от сына, в котором он просил принять гостью как его сестру, просил помочь ей во всем, чем можно, и ждать его приезда через месяц…
А с вечера, всю ночь, утром, весь следующий день, и еще много дней, в грязном, прокуренном, провонявшем всеми запахами человеческой беды вагоне трясся человек с обыкновенным подбородком, совершивший, по мнению компетентных и политически грамотных товарищей, такие чудовищные злодеяния, которые едва ли могли быть под силу и десятку обладателей настоящих волевых подбородков.
…Кончается второй день из отпущенных мне пяти… Весь день не прикасался к бумаге. Писать было не о чем, да и не хотелось. Но вот в иллюминаторы заглянула ночь, и руки потянулись к тетради, и сильней, чем прежде, испытываю потребность писать. Может быть — не писать, а выговориться перед самим собой. Кто-то открыл зубную боль в сердце, а у меня как-то необычно, по-особому болит голова, что-то болит в голове; а днем, когда стоял на палубе, несколько раз ловил себя на желании перегнуться и опустить голову в воду. Такая операция, наверное, и называется «промыть мозги»! Но я, право, чувствую, будто у меня в голове набито, и в беспорядке, а я только тем и занимаюсь, что навожу порядок и вношу логичность, но, кажется, многое ускользает, выпадает из цепи и остается в закоулках мозга, и порядок держится лишь ценой волевого напряжения, а не силой собственной логики. Мне необходимо вывалить все это на бумагу, пусть в беспорядке, но зато в видимом качестве. И так еще раз все пересмотреть… Разумеется, это не может повлиять на решение, которое принято, просто перестраховка.
