Их позиции сближаются, но как поразительно разнятся судьбы…
Октябрьский переворот Бунин встретил в Москве, Пришвин — в Петербурге.
Бунин невероятно желчно:
«4 ноября (в Москве). Выйти на улицу после этого отсиживания в крепости — страшное чувство свободы (идти) и рабство. Лица хамов, сразу заполонивших Москву, потрясающе скотски и мерзки. (…) Заснул около семи утра. Сильно плакал. Восемь месяцев страха, рабства, унижений, оскорблений! Этот день венец всего! Разгромили людоеды Москву!»
Пришвин не менее сердито:
«28 октября. День определения положения. Подавленная злоба сменяется открытым негодованием.
30 октября. Позор, принятый в Думу через большевиков, должен быть искуплен, иначе у нас нет отечества».
Но главная мысль Пришвина была о сравнении осени и весны семнадцатого, по поводу чего он выразился чрезвычайно сочно:
«В начале революции было так, что всякий добивающийся власти становился в обладании ею более скромным, будто он приблизился к девственности. Теперь власть изнасилована и ее е…т солдаты и все депутаты без стеснения».
И о разнице восприятия революции в городе и деревне отозвался:
«Там делят землю, здесь делят власть. Как самая романтическая любовь почти всегда кончается постелью, так и самая многообещающая власть кончается плахой».
Именно в это время родилась в сердце Пришвина мрачная, подзаборная, как он ее сам называл, молитва, которой он оставался верен едва ли не до конца дней:
«Господи, помоги мне все понять, все вынести и не забыть, и не простить!»
Январь 1918 года начался для Михаила Михайловича (а писатель встретил его вместе со своими любимыми Ремизовыми в Петербурге) более чем драматично. О семье своей он в ту пору практически ничего не знал: она находилась в Хрущеве, и сведений оттуда не поступало. Но очень скоро ему пришлось думать о семье в тюрьме: на второй день Нового года Пришвин как редактор литературного отдела газеты партии правых эсеров «Воля народа» был вторично в своей жизни арестован.
«Арестовали (…) кучу сотрудников, даже Пришвина»,
— со свойственным ей ехидством записала в своих «Черных тетрадях» Зинаида Гиппиус.
Только если первый раз его бросили за решетку царские сатрапы, то теперь посадили большевики, причем «арестующий юнец-комиссар», самый первый представитель новой власти, повстречавшийся Михаилу Михайловичу на его долгом советском пути, в ответ на чьи-то слова «Это известный писатель» замечательно отозвался: «С двадцать пятого числа это не признается».
