Они стояли на высоком берегу Москвы-реки, была середина мая, и все это напомнило Тезкину такой же день год назад, когда Лева сказал ему, что Козетта вышла замуж.
«Странно, как все повторяется», — подумал он, а вслух произнес:
— Ведь вся наша нынешняя жизнь — это только подготовка к той, правильно?
— Не знаю, Саша, может быть, и правильно, — ответила она, — но все-таки изучать это не надо. А если тебя интересуют звезды, то иди лучше в университет.
— В университет? — переспросил он ее удивленно, и почему-то встала у него перед глазами Серафима Хренова.
— Да, — пожала плечами Козетта, — по-моему, это единственное место в Москве, где изучают астрономию.
— Все это не для меня, — ответил Тезкин, но сказал он так скорее по привычке: мысль эта ему неожиданно понравилась.
Несколько дней он ходил под ее впечатлением, Козетта же стала потихоньку подталкивать его перейти от слов к делу, и Тезкин, чье томление по космосу было скорее ближе к приключениям Муми-Тролля, нежели к совершению научной карьеры, отправился к приснившемуся ему осенью под гул черноморских волн зданию на Воробьевых горах, дабы поподробнее узнать, что от него требуется.
Требовалось не так уж мало. но размах задачи Александра не остановил: при всей метафизичности своих устремлений он был человеком упрямым. В тот же вечер он позвонил Леве.
— Старичок, у тебя, случаем, не осталось каких-нибудь учебников для поступающих? — спросил он деловито.
— Остались, — ответил Лева печально, но Тезкин был слишком занят собою, чтобы обратить внимание на его тон.
В ту весну Левушка переживал не самые лучшие времена. Неудача с Машиной, ее стремительный, в голове не укладывающийся роман, едва не закончившийся свадебным венцом, где Голдовскому словно в насмешку была уготована роль шафера, последовавший за этим скандальный разрыв, запальчивые слова, сказанные в ответ на попытки выразить сочувствие, да еще с прибавлением угрозы поиметь крупные неприятности от родителей, наконец, несправедливое, обидное изгнание из бомонда — все это произвело на молодого честолюбца столь тягостное впечатление, что он едва опять не взялся за перо, измученный одним-единственным вопросом: как теперь жить?
Мысль эта Леву лихорадила. Он чувствовал, что пристала ему пора подводить итоги первых двадцати лет своей жизни, а итоги эти были малоутешительными. Он ничего не добился, занимался тем, что его вовсе не влекло, страшился будущего и томился ощущением, что жизнь проходит мимо. Она казалась ему похожей на детскую игру с фишками, где надо дойти до конечного пункта, бросая кубик, и где есть такие поля, с которых летишь кубарем вниз, и неизвестно еще, хватит ли у тебя времени и сил подняться и догнать тех, кто ушел вперед.
