— Меня интересует только он. Начальник усмехнулся:
— Ну хорошо, положу я его в госпиталь. Сколько это? Две недели? Месяц? Больше его там держать никто не станет. И что потом? Все равно у него начнется черт знает что — бронхит, плеврит, чахотка, я не знаю. Его надо переводить отсюда, пока не поздно.
— А вы можете это сделать? — спросила она. Он ничего не ответил, снова выпил, и лицо у него стало мерзким, как у московского таксиста.
— Это трудно.
А затем оглядел захмелевшими глазами ее ладную фигуру.
— Впрочем, если ты хорошо попросишь…
У Козетты все оборвалось внутри, хотя с самого начала она знала, что именно так все и кончится и за этим она сюда шла. Она вдруг отчетливо представила, как двинет по опухшей роже и выйдет на свежий воздух, но понурая тезкинская фигура, удалявшаяся по бесконечному коридору в небытие, встала у нее перед глазами, и, сама себя не узнавая, спокойным голосом, точно речь шла о чем-то будничном, она произнесла:
— Хорошо. Только вы сделаете все, что обещали. Он ничего не ответил, подсел к ней поближе, положил руку на колено и вдруг быстро зашептал, наклонившись к самому уху:
— Слушай, на черта он тебе сдался, этот доходяга? Ты молодая, красивая баба, что ты, себе, цены, что ли, не знаешь?
Он все больше распалялся, и она чувствовала, что только для того, чтобы распалиться, он все это и говорит. Ей сделалось гадко, и она быстро сказала:
— Ну, живее, что ли!
— Сейчас, сейчас, — засуетился он.
— Простыню только постелите. У меня в сумке есть.
Полчаса спустя, накрытая халатом, она лежала на жесткой кушетке, отвернувшись к стенке и всхлипывая, а начальник медсанчасти стоял над ней и растерянно бормотал:
— Ты это… предупреждать надо было… Бля, — обхватил он голову руками, трезвея, — дурочка, да неужели ты думаешь, что я здесь в самом деле что-нибудь значу? Да я и не знаю, кто такие вопросы решает-то. Тебе, поди, с полканом переспать надо было. Эх ты, шалашовка!
Козетта приподнялась, поглядела на него невидящими глазами, судорожно пытаясь отыскать в голове хоть одну мысль, опустошенная настолько, что не осталось в душе даже ненависти, и проговорила:
— Если через неделю его отсюда не переведут, я разыщу вас под землей и убью, как собаку.
Угроза эта прозвучала нелепо, и сама девочка с озябшими плечами, дрожащая от озноба, была такой жалкой, что в душе у мужчины что-то шевельнулось, и он как бы нехотя сказал:
— Ни хера его никто не отпустит. У нас и так в этом году людей не хватает. А что кровью харкает — это худо, как бы совсем не загнулся. Вот что, — произнес он наконец, — я напишу тебе справку, что у него открытый туберкулез. Здесь и это ничего не значит. Но если ты поедешь с ней в Москву, может быть, у тебя что-нибудь получится.
