Не одолел и половины пути — встретил знакомого капитана из «Смерш». С ним были два автоматчика.
Конечно, поздоровались, обменялись дежурными фразами о жизни вообще, о конкретной погоде, а потом капитан и спросил, куда и зачем спешу. Ответил, что командир полка зачем-то вызвал. И тут капитан откровенно обрадовался: дескать, не командир полка, а мы для тебя пару вопросиков заимели. Может, прямиком заглянем в нашу контору? Если остерегаешься, что командир полка заподозрит тебя в неуважении к нему, сразу же от нас и звякнешь в штаб, объяснишь все. Мое начальство, мол, разумеется, подтвердит, что все именно так и произошло.
Казалось, не было ничего, способного вселить тревогу. Говорите, с капитаном были два автоматчика? Для того времени это не являлось криминалом: в Берлине пряталось множество отъявленных гитлеровцев, потому нашим офицерам было даже приказано вне пределов части следовать под охраной автоматчиков.
Вроде бы не было заметно чего-либо тревожного, но сердце сразу заныло, затрепетало как-то неуверенно. Но разве у меня был выбор? Не было его у меня: и совесть бежать категорически запрещала, и у автоматчиков уж очень серьезными были глаза; знал — люди с такими глазами пуляют точно в цель.
Пришли в «Смерш» — с меня перво-наперво сняли ордена, медали и погоны. Не сорвали, а с уважением сняли. Затем предложили сесть на табурет (этот еще не был присобачен к полу огромными костылями) и задали первые вопросы:
— Ваша фамилия? Имя? Отчество?
Для меня было что-то унижающее уже в том, что эти вопросы задал человек, с которым вовсе недавно мы были на «ты», с которым и водки выпили предостаточно: за нашу славную победу и многих-многих усопших товарищей.
Но я на все вопросы ответил по возможности спокойно, предельно точно и кратко.
В этот день следователь ограничился общими вопросами, касающимися исключительно моей биографии. Ни одного коготочка не показал! Даже извинился, когда приказал увести меня в камеру-одиночку: дескать, лично он, следователь такой-то, никогда бы не позволил себе чего-либо подобного по отношению к офицеру-фронтовику, отмеченному ранениями и правительственными наградами, но… устав! Он неумолим и его власть распространяется на всех.
Я переплюну самого Мюнхаузена, если скажу, что спал этой ночью. Глаза, сознаюсь, закрывал, но чтобы забыться во сне хотя бы на минуту — этого не было. Всю ночь, лежа на деревянном топчане, не прикрытом даже тощим соломенным тюфяком, целиком посвятил думам. Прежде всего, разумеется, мне хотелось узнать, за что, за какие такие тяжкие грехи я угодил сюда.
