— Ну нет, мужики, мне-то нечего на бога пенять. Мне-то хороший попался, мотор совсем не капризничает. Как часы работает. А уже — двадцать тысяч накрутил, хотя, кажется, никуда дальше Березова и не ездил. Вот тебе и на.
— А у моего, черт его побери, что-то не ладится, не то, так другое. Бензин зазря жрет, как в бездонную бочку заливаю. Только залил, глядишь — уже нет, будто испарился. Надо бы вовнутрь заглянуть, так гарантия пропадет. Вот я и думаю, хочу с вами посоветоваться, что там с ним может быть: или прокладка полетела, или кольца, а может, карбюратор барахлит?
— А у моей красавицы — колеса облысели. А где достать — черт его знает. И в Березове нету, и за светом…
Тогда и задумался я: а что изменилось в Житиве за время нашего отсутствия? Меняется ли вообще что-либо с годами? Может, все в этой жизни идет, как мельничное колесо — только белая мука течет из лотка…
Из муки мука будет, и все добром закончится…
Однако если ничего не меняется, то стоит ли отказываться от попытки вырваться из этой круговерти, стоит ли? Ибо другого раза не будет. Этот шанс, подаренный мне однажды, больше не повторится. Может, и в самом деле, как говорил Олешников, тогда и там нет и не будет никогда, однако сейчас все это — не столь и важно, главное сейчас — убедиться самому, разобраться во всем до конца, до чистой совести, как говорил Лабутько.
Ибо, видимо, самое трудное для человека — ждать.
Может, все наши беды оттого и наваливаются, что мы не можем долго ждать.
И потому я тихонько произнес:
— Вы уж как хотите, а я — до конца пойду.
И встал со скамейки.
— Ну что же, — пробормотал Лабутько, — и я к тебе пойду в напарники. Мне тоже терять нечего, жена с гениальным режиссером сбежала, не вынесла моих командировочных разъездов, месяцами ведь дома не бываю.
— А мне вообще сейчас терять нечего, — сказал Олешников.
Если бы мы знали, что нас еще быстрее и дальше понесло от родного берега. Если бы знали…»
«Да, и я могу в этом признаться сейчас не только людям, но и себе: Эйнштейн и на самом деле был когда-то моим кумиром, а может, даже богом. Я и пуловер раньше носил такой же грубой вязки, какой видел на его портрете, и волосы у меня были такие же длинные и всклокоченные, я даже ручку цеплял на пуловер так же, как когда-то он, — во всем этом, видимо, было то, что проявляется у каждого ребенка, стремящегося перенимать привычки взрослых.
Возможно, я и не виноват вовсе, может, я даже перенимал не столько привычки Эйнштейна, сколько привычки всего нашего технократического века и потому так весело когда-то мурлыкал:
