Эта итоговая речь инструктора райкома партии просто вывела Оленича из себя: что же это такое?! Возможно ли, чтобы в современном райкоме партии работали такие чиновники? И тут же сам себя спросил: а может, «на гражданке» так и заведено говорить? Обо всем и ни о чем? Может, он, Оленич, привык к армейской краткости, точности и конкретности, и слышать такие пустозвонные речи ему в диковинку?
— Должен я признаться, что, может, вы ошиблись, избрав меня секретарем первичной, но все же постараюсь, чтобы парторганизация росла, стала помощницей сельскому Совету и депутатам. И чтобы каждый из нас лучше работал на своем месте. Вот и я постараюсь повысить к себе требования: навести порядок в военно-учетном столе, заниматься повышением мобилизационной готовности нашего села и колхоза, заниматься воспитанием молодежи, которой предстоит служба в армии.
После собрания и Добрыня, и Пастушенко, и Блажкевич поздравили Оленича и ушли в кабинет председателя, ушли и остальные члены партии, осталась только Софья Константиновна Куница, единственный медик на селе, сегодня избранная заместителем секретаря парторганизации. Она уже старенькая, и у нее пенсионный возраст. Но что ей делать на пенсии? И она продолжает работать. Вся она белая-белая, даже полное лицо кажется бескровным и стерильно чистым, и лишь на щеках чуть-чуть розовеют прожилки, как будто бы она никогда не видела солнца. Невысокая, располневшая, хотя и подвижная, она смотрела на него сердобольно и сочувственно.
— Рада с вами познакомиться, Андрей Петрович. Мы ведь соседи с вами — нас разделяет речушка. А почему вы ни разу не зашли в амбулаторию? Вам ничего не нужно?
Оленич смущенно и растроганно посмотрел на Куницу:
— Извините, мне бы, конечно, следовало в первую очередь к вам заглянуть. Но, видно, еще не припекло. Хотя я и под контролем военного госпиталя, но он далеко, а вы — рядышком. Значит, это ваш домик стоит на пригорке по ту сторону яра?
— Заметили мой теремок? — просияла старушка. — Вот и хорошо. Нам непременно надо поговорить!
И вдруг догадка! Словно ослепительная вспышка молнии осветила его разум:
— Есть еще одно, что я хотел бы выяснить. Может, вы хоть немного расскажете о смерти Чибисовых — Марии и дочери ее Оксаны?
Ласковое лицо Куницы посуровело, глаза погрустнели. Знала она и тяжко ей вспоминать об этом — догадался Андрей. Она вздохнула:
— Часто вспоминали их… Вот, понимаете, я много видела смертей, мученических, трагических. Много видела крови. Была не раз свидетельницей великого мужества людей. Но смерть Марии и Оксаны у меня всегда в памяти, всегда перед глазами. С этим трудно жить. Я думаю, что Федосу легче, нежели мне: он не видел, как они умирали, а я видела. Понимаете? После того рассвета я даже пыталась переехать на другую квартиру, — но было еще хуже. Почему? Да потому, что я здесь была рядом с ними и как будто бы переживала все вместе с ними, как бы облегчала их муки… Знаете, Андрей Петрович, есть что-то очистительное в том, что живешь рядом с тем местом, где погасли две светлые души. Вроде бы как вот стоишь перед Христовым распятием. Нет, нет, я не верующая, я самый что ни на есть безбожный коммунист! Но в каждом человеке есть, во всяком случае должно быть, что-то выше его забот, верований, чувствований, убеждений — нечто высокое и святое.
