Старая Прониха, присоединившись к толпе, слушала внимательно и напряженно, и как только Оленич произнес слова о Петре Негороднем, она, возвышавшаяся и так на целую голову над толпой женщин, привстала на носки, выкрикнула:
— И Ивана Пронова!
Народ качнулся сразу вроде от нее, потом все повернули головы к ней, а она двинулась через толпу к крыльцу, и люди расступались, давая ей дорогу. И все видели, может быть, впервые за много лет ее глаза, и печаль в них, и какую-то внутреннюю боль.
— Ты, солдат, будишь людскую память, — остановилась перед Оленичем, как судья перед истцом. — А как быть с такими, как я? Я ничего не забыла, что было со мной и что было со всеми. И своего мужа — красного командира и коммуниста — не забыла. А вот все на селе — забыли. Как быть мне, что нет в народе памяти о моем муже, погибшем… расстрелянном фашистами. Я уж не говорю про себя… Что я перед ним? Лишь частица его судьбы. Но и мне выпало… Да и всем нам — булатовским женщинам — досталось. Но и это забылось. Кто из молодых помнит как мы, голодные женщины, впрягались в плуги и бороны? Забылось, как мы ели лободу и тонконог, сушеные да толченые, но пахали и засевали поля! А сейчас Магаров прислал ко мне землемера и отрезал огород. Отмерил, как на могилу, и забил колья — не сметь ходить по земле! Вишь как, солдат, у нас расправляются с такими. Да ты погоди, и с тобой произойдет то же, что и со всеми: не перечь! Не мешай творить зло. Видишь, как вышло начальство к народу — настороженное, а вдруг пошатнется то, к чему привыкли? Оно словно говорит нам: «Мы лучше знаем, что вам надо!»
Добрыня, стоявший спокойнее других, перебил ее:
— Докия, чего ты колотишь людей? И с тобой разберемся.
Но Пронова не стала слушать его, повернулась и ушла сквозь толпу, расступившуюся словно вода.
Магаров пробормотал угрожающе:
— До тебя у нас тихо было.
Оленич огрызнулся:
— Кончилась тишина!
— Посмотрим!
Но не придал Оленич значения угрозам Магарова, он думал о Проновой, о ее судьбе и судьбе близких ей людей — мужа Ивана Пронова, офицера Красной Армии, и брата Феногена Крыжа — предателя. Знала ли она о том, что Феноген предатель, каратель, что он чинил расправы над советскими людьми и что до сих пор жив? Почему она неуважительно отзывается о брате? Потому, что знает, кем он был, или потому что знает, что он жив? О муже говорит, кричит о нем, а о брате молчит, ни слова. Не знает или утаивает?
«Надо обязательно, не откладывая, поговорить с нею, — решил Оленич. — Уверен, что с нею еще никто по-человечески не разговаривал о ее бедах и душевных страданиях». Но Магаров отвлек его от размышлений о Проновой:
