Он говорил тихо, полушепотом и в то же время слышал ее дыхание, запах ее тела, ее волос, чувствовал, как эта лежащая на солнечной траве женщина покоряет его волю, тянет к себе, и он не мог сопротивляться ее зову. Вот она торопливо схватила губами зеленые листочки и начала жевать — быстро, нервно. Вдруг полураскрытыми губами произнесла:
— Ешь и ты, Андрюша, бери…
Но вот она перестала жевать зелень, на миг лицо, кажется, окаменело. Он никак не мог понять этой перемены и, чтобы как-то развеять ее, стал восторгаться красотами природы:
— Почему в природе все и всегда прекрасно и празднично? И даже наша маленькая лужайка мне видится сказочной, где происходят невиданные чудеса. И ты здесь, словно лесная фея…
— Лесные феи бывают блондинками, — проговорила она.
— Это блондинки — феи вообще, а ты — фея для меня.
Она все так же лежала кверху лицом, и глаза ее все так же были прикрыты веками. Вот она протянула руку, нашла его руку, взяла пальцы в свою влажную ладошку и сжала. Грудь ее вздымалась часто, а он смотрел и не мог отвести глаз от ее беспомощных губ с прилипшими листочками барвинка.
«Да что же это делает с нами жизнь! Зачем мне еще такие испытания? Неужели у меня нет права любить эту женщину? Тогда зачем все это — и лечение, и стремление к здоровью и к какой-то новой мирной жизни? Почему же я сижу рядом с изнемогающей от любви милой, дорогой, мучительно любимой женщиной и не могу сказать ей о своем чувстве? Разве я виноват, что война сделала меня калекой, что судьба свела нас и наградила любовью и грезами о счастье?» — думал Оленич, боясь пошевелиться, не решаясь отнять руку и боясь проявить хоть малейшую нежность к ней.
Людмила, видимо, чувствовала, о чем он думает, она словно застыла на какое-то мгновение, и даже на лице проступила бледность. Две изумрудные слезинки выкатились из-под ее густых ресниц. Эти две сверкающие жемчужинки оказались сильнее рассуждений его здравого ума, выдержки и нерешительности: он вдруг склонился над женщиной, поднял дрожащими руками ее голову, целуя губы и щеки, шептал:
— Людочка! Дорогая моя женщина! Что я? Ничто перед тобой… Прости меня! Может быть, великий грех то, что я ношу в себе. Но нет сил больше таиться: я люблю тебя!
— Милый, милый Андрюша! О чем ты говоришь? Да пойми, — всхлипывая и прижимая его к себе, говорила она, — я жить без тебя не могу! Не могу!
И он потерял над собой контроль…
Взволнованный Виктор сообщил Андрею, что в военкомате ему предложили поступить в военное ракетное училище. И не надо было спрашивать, согласится ли он: все было написано на его восторженном лице. И так выходило, что в одно время уезжали Андрей и его приемный Сын. Гордей и Люда устроили проводы и поэтому на вечер пригласили девушек из медучилища — Галю и Мирославу, хотели оставить и земляков Негороднего, но они очень спешили домой — там работы невпроворот. О вечере Люда сообщила Андрею. Он, конечно, был против пышных церемоний, но смирился лишь потому, что проводы относились прежде всего к Виктору. Пригласили и фотокорреспондента Эдика. Но должен был прибыть еще один гость. Криницкому позвонил из редакции московского журнала Николай Григорьевич Кубанов и сказал, что с Андреем Оленичем они фронтовые друзья, однополчане, но потерялись на войне. Случайно узнав, что Андрей жив, сразу же послал фотокорреспондента, а теперь и сам выезжает в госпиталь. Гордей решил приберечь эту новость и поделился ею только с Людой.
