Филька вытащил из-за пояса татарский нож, взвесил его на ладони. Остро отточенная сталь багрово отливала в закатном свете. Неожиданная мысль молнией сверкнула в голове.
Цветок! Цветок папоротника!
Филька отыскал поляну, на которой дважды встречал цветущий папоротник. Холодный диск луны сыпал в разрывы тучи серебристые потоки света, от выпавшей росы волнистая поверхность поляны казалась ярко-белой, листья колыхались под ветром, завораживали… Филька даже струхнул немного.
«Колдовское место, — подумал он. — Как пить дать, колдовское! Вон и примятой травы не видать, где я спал, за день поднялась. Может, если по-доброму-то, уйти бы мне и не связываться, нутром же чую — непростая эта поляна, ой, непростая…»
Слабость охватила ватными путами ноги, и Филька чуть было не повернул назад. Но воспоминания опять заставили сжаться сердце, развернули и словно толкнули туда, в папоротники. Через несколько шагов холодная роса вымочила его до пояса, но Филька не замечал этого, как не замечал и внезапного озноба, продолжая идти и глядеть неотрывно туда, где в нескольких шагах от согнувшейся березы разгорался пурпурный огонек. Фильку трясло, он стучал зубами, он истекал противным потом и, как завороженный, двигался на этот странный свет.
И вдруг что-то произошло. Что именно, Филька не успел понять — выхватил саблю и закрутился волчком: почудилось, будто есть сзади кто-то. Подкошенные папоротники осели, обдав фонтанами брызг, и никого, лишь огонек разгорелся до рубинового накала.
— Кто тут есть? Выходи! — заорал Филька, затравленно озираясь.
Какой-то звук прокатился по лесу. Горло сдавило от страха, мерзко засосало под ложечкой.
— Эй, покажись! — глухо просипел Филька.
Неожиданно сильный, разных оттенков красного, свет затопил все вокруг. Исчезла поляна с белыми папоротниками, непроглядный ночной лес, согнутая береза, луна — все исчезло в этом свете, словно растаяло. И почему-то сразу спокойно и тепло стало от этого света, и тихий, ровный и в то же время неправдоподобно чистый голос произнес неторопливо:
— Будь здрав, человече.
Филька не испугался, он забыл об этом чувстве, будто никогда и не знал, что такое страх: появилось лишь легкое недоумение, что — как же так? — столько доброжелательства в этом чудном свете, и почему же никогда раньше не приходилось встречать так много доброты сразу?
— Будь здрав, неведомый, — ответил Филька. — Покажись мне. Покажись, кто ты есть, мил человек. Негоже разговаривать, не видя и не зная с кем.
