Впрочем, новые эстеты больше не режим защищают, а себя, представляя красоту дел своих — оппозиционным актом. Невидимым оппонентом при этом остаётся совесть, та совесть, которая нашёптывает про правду, про долг образованного и критически мыслящего человека…
Вот Альберт Кох защищает довольно грязную и очень хорошо оплаченную (не из личных средств, конечно) серо-голубым (следовательно, сизым?) полковником работу по уничтожению независимого телевидения в России: «Это было весёлое занятие» (Коммерсант-деньги, № 44, 2007, с. 20). Другие герои, которые никого не уничтожали, но аполитичными были «по самое не хочу», много писали о том, что у них было «эстетическое противостояние режиму». Эти «красиво», «весело», «изящно» писали книги, зарабатывали деньги, открывали картинные галереи, создавали русский интернет и т. п.
Так в 1990-е годы в новом виде повторилось самооправдание интеллектуалов брежневской эпохи. Анатолий Курчаткин, благополучный выпускник Литературного института, работавший в «Нашем современнике», так писал:
«Андрея Синявского принято осуждать за эти его знаменитые слова — «у меня с советской властью стилистические разногласия», — а на самом деле — о, какие гениальные слова! Эстетическое в искусстве на самом деле куда существеннее идеологического. Идеология — обертка, упаковочная бумага, эстетическое — то что в ней, внутри. Юрий Казаков, Юрий Трифонов, Василий Шукшин — называю лишь абсолютные, безоговорочно и всеми признанные имена — все работали внутри той самой, вырабатываемой, как мед в ульях, в прохладных кабинетах ЦК КПСС, советской идеологии, но у кого повернется язык назвать написанные ими вещи советскими? Потому что эстетически они были свободными. Потому что красота и уродство трактовались ими так, как века и века до создания КПСС, и никакая идеология-обертка ничего с этим эстетическим содержанием их творчества поделать не могла».
Разумеется, ничего «всеми признанного» в названных Курчаткиным именах нет. Это типичные советские писатели, которые выглядели эстетическими гигантами лишь на безнадёжном фоне общей интеллектуальной обслуги. Впрочем, важнее — и объективнее — другое: Синявский-то сам, не будучи большим писателем, прославился именно тем, что в силу эстетических расхождений попал в тюрьму. У него была масса возможностей притормозить и поехать в другом направлении, и тогда бы он оказался в компании Курчаткина, Шукшина и прочих. Нет, — в тюрьму. Это уже не эстетика, это этика и, поскольку это этика в деспотических условиях, то одновременно и политика.
