Мотылька я подцепил, усадил на подоконник, выудил из-под лавки размокшие туфли и, держа их в одной руке, а фотокамеру в другой, запрыгал к порогу.
В узенькие сенцы, в распахнутую дверь хлынул влажный воздух. Во дворе всё булькало и пузырилось. Булькала вода в кадушке под навесом, булькала глубокая лужа у крыльца хозяйского дома, громко шлёпало в зелёных лопухах. Они, по-собачьи отряхиваясь и брызгаясь, так и лезли через порог в избушку.
— Бр-р! — попятился я, а потом набрался духу и решил сигануть через всю эту мокрядь прямо к тёте Мане в дом. Там народу полно, и я хоть посоветуюсь, как мне быть. Обратно в город удирать, что ли? Может, ненастье на целый месяц, а я ведь приехал не лужи снимать.
Но тут же я увидел, что в доме у тёти Мани никого нет. Дверь на крыльце под навесом подперта берёзовым веником, рядышком с веником на сухом местечке дремлют куры, а над курами стоит, как часовой на посту, большой белый петух.
Выправка у петуха — гвардейская. Гребень его, словно алый берет, свесился набок, закрыл один глаз и смотрит на меня петух косо, с великим подозрением. Он словно бы собирается сказать мне: «Ты что тут, дядя, высматриваешь? Высматривать у нас некого и нечего. У нас все на работе, дверь надёжно подперта веником, а мы с курами тоже при деле. Видишь, этот веник сторожим?»
— Вижу, — сказал я. — Вижу, что у вас тут все при деле. Даже хлев пустой, корова и та в поле. Должно быть, у вас все к ненастью привычные, а вот мне каково? Ох и подвёл меня Федя-дружок! Надо было нам, прежде чем ехать, заглянуть в его собственную газету, в метеосводку…
СТИХИ, ПЕТУХИ И ДЕМЕНТИЙ-ДЁМУШКА
И вот, отлично понимая, что, пока дождь не перестанет, мне отсюда не сбежать, я решил и сам заняться чем-нибудь полезным. Я взвёл объектив и щёлкнул петуха с курами. Но снимок наверняка не получился. Очень уж всё занавесило дождём. Я вздохнул, отнёс и положил фотоаппарат на старое место, под подушку, а потом опять выглянул во двор.
И тут в голове у меня стали сами по себе складываться стихи.
Я давно заметил за собою такое свойство, что как загорюю или сильно обрадуюсь чему-нибудь, так сразу у меня в голове — или стихи, или даже сказки. А если горя нет и никакой радости нет, то и стихов и сказок тоже нет.
Теперь я загрустил сильно и поэтому прямо с порога избушки сказал:
Ох, беда, беда, беда:
Всюду капает вода!
— Куд-куда? — встрепенулся петух и глянул на меня вторым глазом.
Ободрённый вниманием, я продолжил:
