Зато здесь, наверху, всё было очень большим. Здесь были большими и сосны, и густая, обрызганная дождём трава на поляне, и даже тихие, задумчивые колокольчики синели в траве такие крупные, что каждый цветок едва бы поместился на Дёмушкиной ладошке.
У переполненной водою колеи сидела огромная стрекоза. На солнцепёке она пригрелась и как будто бы задремала. Но Дёмушка потянулся к ней — и она прянула вверх, на миг зависла над нашими головами, прянула ещё выше, ещё шустрей и лёгким, трескучим вертолётиком понеслась по синему воздуху к лугам.
— Хитрая, — сказал я. — Притворилась, будто спит, а сама — раз, и чуть к тебе не на макушку.
— Не хитрая, а ловкая, — засмеялся Дёмушка. — Вот если бы и мне такие крылья: ох я бы и почудесил!
— А я бы — щёлк! — и у меня уж теперь получился бы отличный снимок. Мальчик с крыльями.
— С четырьмя! — радостно уточнил Дёмушка, и тут петух в корзине сердито забормотал.
Я тоже засмеялся:
— Бунтует Спиридоныч. Боится, что мы и в самом деле полетим, а его оставим.
— Полетим, полетим
Кубарем с горушки,
Через кустики, пеньки
В лужу напрямушки! —
совсем разыгрался Дёмушка и так быстро и легко повернулся, что его пёстрый картузик упал в траву. А когда я картузик поднял и, шутя, нахлобучил ему на самые глаза, то он ещё и добавил:
— Вот и прилетели, на головушку сели… Ничего! Мальчик без крыльев, но с учёным петухом и с жар-птенчиком — для фотографии тоже хорошо. Идём скорей! Клад совсем уже близко. Слышишь, как сосны шумят?
Сосны и вправду шумели, но шум их был светлый, солнечный, и я сказал:
— Это не те. Под такими да на краю дороги клады вряд ли прячутся. Пойдём в бор, в самую глубину.
И мы пошли в самую глубину.
Сначала нам пришлось перебежать поляну. Мокрая трава была мне по пояс, Дёмушке по шейку, и мы сразу все уплескались. А когда добежали до опушки и нырнули там в хвойную, почти непролазную чащу, то вода хлынула и сверху, и со всех сторон.
Дёмушка присел, тонко, как заяц, пискнул:
— Аяй!
Холодные брызги попали ему под плащ, под рубаху.
Спиридоныч в мокрой корзине ворохнулся, опять сердито забормотал. А мне и самому плеснуло за ворот, но я натянул башлык, прикрыл корзину полой и храбро сказал:
— Прорвёмся!
Дёмушка тоже крикнул:
— Прорвёмся!
И он так стремительно запетлял по сырому тёмному чапыжнику, что только ветки засвистели. Выходило это у него ловко, он был маленький, а я лез, как медведь, напролом.
Сучки царапали по жёсткому дождевику, по корзине. Вода с веток летела в глаза, и мне то и дело приходилось заслоняться локтем. Я лез, пыхтел, чертыхался и почти ничего не видел. Я только и успевал, что стирать с лица брызги и липкую паутину, которой тут было видимо-невидимо; но вот частый ельник кончился, лес вдруг расступился, и под ногами у нас мягко запружинил тонкими ветками густой брусничник, запохрустывал седой мох.
