— Не догадываетесь, доктор, о ком речь? — Чанади помолчал. Затем сказал: — Я имею полномочие местной власти арестовать человека, который вы знаете как сеньора Аугустино…
Рядом за стеной послышался звон, будто наступили ногой на стекло. Транслятор замолк.
Шагов за стеной я не услышал, меня вывело из оцепенение клацанья замка. Я стремглав выскочил из своего тайника…
Где-то близко гудят тысячи шмелей, от однообразного скучного жужжания раскалывается голова. Я силюсь расплющить глаза и не могу пошевелить тяжелыми веками. Щека прислонилась к чему-то теплому, гладкому, пахнет нагретой искусственной кожей. И шмели гудят, гудят…
Через силу расплющиваю одно глаз. Вместе со светом в мозг стреляет невыносимой болью. И я принуждаю себя смотреть, вижу, как мерцают зеленые пятнышки; постепенно они расплываются, свет гаснет, потом снова вспыхивает прозрачным сиянием, которое разливается передо мною. Моя голова отброшена на спинку кресла. Перед глазами — худощавая спина, чьи-то расставленные локти.
Взгляд вонзается в затылок… сеньора Аугустино. Он изредка скользит пальцами по зеленовато-прозрачному листу, который висит на уровне его груди. Немного в стороне, в кресле по правую сторону, съежилась Ержи.
Я ощущаю легкое покачивание, иногда тело проваливается куда-то вниз, будто наступает невесомость. Гудит мотор. Лист перед сеньором Аугустино — это доска с приборами, подсвеченная невидимыми лампами. Я полулежу в кресле в просторном салоне вертолета.
Мы летим.
Перед моим лицом — круглое темное окошко. На черном небе блестят большие звезды. Значит, ливень прекратился, на дворе распогодилось. Куда же летим среди ночи?
Стиснув зубы, сдерживаю стон. Пилот озирается, внимательно, будто впервые, рассматривает меня. Бросает через плечо:
— Очнулся?
Я молчу. Перевожу взгляд на Ержи. Мне не видно ее лица. Ощупываю глазами пол. Если бы что-нибудь тяжелое, увесистое, гаечный ключ или молоток. Голова пилота — на расстоянии моей вытянутой руки. А потом… Но на полу, который слегка вибрирует, не видно ничего, у сеньора Аугустино в машине всегда порядок.
Меня душит злость.
— Очнулся, дурак? — пилот оглядывается снова. Лицо у него уже совсем не такое, которое я привык видеть. На него будто напялили личину, или, может, то его предыдущее лицо было лишь личиной добродушия, а сейчас возвратилось к собственному естественному выражению?
Покачиваясь, вертолет летит в тьме ночи.
Как же все произошло? Здесь я припоминаю…
