— Мне жаль, что я сказала то, что сказала. О зверствах полиции.
— Забудьте. Случается и такое. У полицейских тоже есть маленькие дочки.
— Вы правда ощущаете себя прокаженным?
— Иногда.
— И ваши друзья все в полиции?
— Не в том дело. Сама работа. Быть властью. Иерархия? Подчиняться людям, которых не всегда уважаешь. Никогда полностью не принадлежать себе.
— Это вас мучит?
— Когда я встречаю людей, которые мне нравятся. Которые могут быть самими собой.
Она уставилась в даль.
— А это может подтолкнуть вас отказаться от нее?
— Что «это»?
— Не принадлежать себе полностью?
— Почему вы спрашиваете?
— Просто… — Она пожала плечами. — То, что вы употребили эту фразу.
— Но почему?
Она помолчала. Потом посмотрела вниз на свои колени.
— Ну, у меня есть своя личная теория о том, что именно произошло. Крайне дикая. — Она улыбнулась ему чуть насмешливо. — В буквальном смысле слова. Если вы хотите ее послушать, это обойдется вам в чашечку чая. — Она подняла сумочку. — Я не взяла с собой денег.
Он встал и протянул ей руку.
— Договорились.
Они пошли к деревьям Кенвуд-Хауса. Она упрямо придерживалась заключенной сделки. Ее теория не раньше чая. И поэтому они разговаривали, как незнакомые, случайно встретившиеся люди, какими и были. О своих профессиях, которые у них обоих были сопряжены с разочарованием, неизбежным из-за приписываемых им престижа и увлекательности. Когда он упомянул, что знает про ее рассказы для детей, она призналась в честолюбивом желании достигнуть чего-то на литературном поприще уже для взрослых. Она тщится написать роман. Он продвигается так медленно. Столько приходится зачеркивать и начинать сначала; и так трудно понять, действительно ли у тебя есть талант, или ты просто жертва литературной атмосферы, окружавшей тебя с детства. И он чувствовал к своей работе что-то похожее: заложенные и в ней разочарования и бесконечные недели, не приносящие ничего. К некоторому взаимному удивлению они обнаружили заразным культурным антуражем не высказанную словами идентичность их ситуаций. Он стоял в очереди к чайному столу позади своей свидетельницы, разглядывая ее затылок, нежную кожу над вырезом платья, крахмально-голубые полоски в мучной белизне. И он понял, что должен увидеться с ней снова вне службы. Проблем с девушками у него не было. Тут крылась не сексуальная неуверенность, не культурное и классовое различие, а нечто психологическое, сознание, что он вопреки нетактичности — но даже нетактичность эта была своего рода честностью — имеет дело с более быстрым и более взыскательным умом в сфере эмоций и личных отношений… Традиционна неприемлемость ему подобных для ей подобных, и вдобавок новый политический барьер, если ум этот был еще и прогрессивным, — то, что он назвал прокаженностью. Что-то в ней обладало чем- то, чего ему не хватало: потенциал, который как залежная земля ожидал именно этой маловероятной богини пшеничного поля; направление, которому он мог бы последовать, лишь бы она указала куда. Одним словом — честность. Он уже давно не испытывал такого мгновенного и такого напряженного желания. Тем не менее решение он принял мудрое.
