— Мне он такого не говорил. Хотя я знаю — это теория о переселении душ. Значит, ему после контузии что-то открылось, — задумчиво сказала Александра. — У твоих маленьких глаза Адама. Такие же эмалево-синие, печальные, с легкой раскосинкой, значит, и душа будет его. Говорят, глаза — зеркало души… Неужели он два года пластом лежал?
— Ну не два. Наверное, год и восемь или девять месяцев.
— Пролежни были?
— Ты что?! Мы с тетей Глашей, знаешь, как следили за этим!.
— Царство небесное ей!.
Разговоры у них в ту ночь шли вразброс, что называется, с пятого на десятое. Но поскольку молчать друг с другом им было легко, то молчание между словами скрепляло их воедино.
— Когда Алеша поднялся, Иван Ефремович Воробей, я говорила, взял его в пастухи. А однажды, ближе к вечеру, они с Воробьем поехали на линейке в баню комбикормового завода и у кладбища спасли от смерти Витю-гада. Петя и его отец кол ему промеж ног забивали осиновый. Ну Воробей и Алеша спугнули их, а Витю подобрали с дороги, погрузили на линейку и привезли в медпункт. Алеша оперировал, Семечкин и Воробей ему помогали. Спасли гада на свою голову. В тот же вечер Семечкин назначил Алешу фельдшером вместо Вити-гада.
— А за что они ему осиновый кол?
— За что? Витя-гад с Петиной младшей сестренкой Зоей спутался, она забеременела. Он сделал ей аборт, и она умерла. А потом и ее мать с горя умерла. Вот за это.
— В медпункте делал или дома?
— Вроде в медпункте.
— Тогда странно, что умерла.
— Вот и Алеша так говорил: странно… Где он сейчас? То, что жив, я точно чувствую.
— И я, — сказала Александра.
— А у тебя родители в Москве? — спросила Ксения.
— Мама со мной, а папа погиб еще в Гражданскую, когда я была малюткой.
— А мой папа погиб в эту, в Отечественную. Сначала перед войной его посадили, а в мае сорок первого выпустили. На второй день войны призвали, и он скоро погиб, еще в Смоленске. Мы сюда эвакуировались, а дальше ехать не было денег. Область была под немцем, а наш краешек они не зацепили. Это хорошо, и тогда, конечно, было хорошо, но сейчас особенно — нашим можно в институт поступать, а у меня подружка из соседнего села, они были в оккупации, и ей из-за этого теперь в институт нельзя.
— Почему?
— А кто его знает! Нельзя — и все. Наверное, считается, если человек был в оккупации, то он как бы порченый.
— Дурь! — в сердцах произнесла Александра.
— Дурь не дурь, а ей отказали даже в приеме документов. И мне откажут — Алеша по плохой статье пошел.
