Когда позвали ужинать, Том как следует угостился в одной из маленьких ярких кабинок кофейной «Павлина» бифштексами с неограниченным количеством устричного соуса и коричневым стаутом,[54] который попробовал тогда впервые — событие, навсегда запечатлевшееся в его памяти; выслушал превосходные советы, данные ему отцом поверх дымящегося стакана бренди с водой; а затем начал клевать носом под общим воздействием стаута, пылающего очага и отцовской лекции. Наконец Сквайр, заметив состояние Тома и вспомнив, что уже почти девять, а дилижанс отправляется в три, отослал его к горничной, пожав руку (поскольку утром перед отъездом Том специально оговорил, что теперь всякие поцелуи между ними должны кончиться) с несколькими прощальными словами.
— Так вот, Том, мой мальчик, — сказал Сквайр, — помни, что ты отправляешься, по собственной твоей настойчивой просьбе, в огромную школу, и все неприятности сейчас у тебя впереди, совсем как у молодого медведя, — отправляешься, пожалуй, раньше, чем мы сами тебя туда послали бы. Если школы сейчас такие же, какими были в моё время, ты увидишь и услышишь там много жестокого и грязного. Но не бойся. Всегда говори правду, будь храбрым и добрым, и никогда не слушай и не говори ничего такого, что не годилось бы слышать твоей матери или сестре, — и тогда тебе никогда не будет стыдно приезжать домой, а нам — тебя видеть.
При упоминании о матери у Тома сдавило горло, и ему захотелось покрепче обнять отца, но решение о прекращении объятий было уже принято.
Поэтому Том только стиснул его руку, смело посмотрел ему в лицо и сказал:
— Я постараюсь, отец.
— Я это знаю, мой мальчик. Твои деньги на месте?
— Да, — ответил Том, проверяя в кармане.
— А ключи? — спросил сквайр.
— Тоже, — ответил Том, проверяя в другом кармане.
— Тогда спокойной ночи. Да благословит тебя Бог! Я прикажу коридорному разбудить тебя и встану, чтобы тебя проводить.
Жизнерадостная горничная отвела Тома в маленькую чистенькую комнатку на чердаке, причём назвала «солнышком» и поцеловала, выходя, а он настолько удивился, что даже не нашёлся, что ответить на это оскорбление. Всё ещё думая о последних словах отца и о выражении лица, с которым они были сказаны, он встал на колени и помолился о том, чтобы никогда, что бы ни случилось, не принести горе или позор своим родным.
Слова Сквайра вполне заслуживали произведённого ими эффекта, поскольку были плодом мучительных раздумий. Всю дорогу до Лондона он размышлял над тем, что скажет Тому на прощание; это должно было быть нечто такое, что мальчик сможет держать в голове, чтобы воспользоваться в случае необходимости. В своих размышлениях он зашел настолько далеко, что, вытащив огниво и трут, целую четверть часа пытался высечь огонь для своей длинной сигары; а когда, наконец, преуспел, то лишь молча выпускал дым, к немалому изумлению кучера, который был его старым знакомым и в некотором роде достопримечательностью дороги на Бат.
