И стал я жить на острове смиренно. Но не это было главным. Там был разговор . Монолог рождался из диалога, и было чувство обнаженной души. Тут не каждый поймет. Когда спадает шелуха, маски, ширмы и прочие наслоения остается тончайшее, трепетное, несравнимое, к чему боязно прикоснуться, что порой погребено под створками безбожной суеты. Нет, это можно понять, если вспомнить свою светлую детскую радость, чистую обиду и момент искреннего недоумения при первом столкновении со смертью. Собрав эти разрозненные ощущения воедино и получив сложнейшее и удивительное чувство, можно понять - что значит обнаженная душа. Это бесцветие. Тогда-то и попадаешь на остров Бенедиктыча, где и настигают новые напасти, но ни сроки, ни государства не имеют той власти, которая заставляет человека собственными руками превращать себя в искореженный пень. И обрушиваются умиротворения, чудные поступки и можно сойти с ума, но все это уже будет не так, иначе, потому что ширится сознание, проникая в неизведанные просторы собственных возможностей. И остается идти и дерзать, уповая на одно - терпение.
Так при чем здесь время?
Мы должны жить красиво, даже комфортабельно, и сами мы должны быть красивы...
Но много уродств. Они не проникают на остров Бенедиктыча, это мы выходим им навстречу - в будущее закованное в бетон общество. Мы не хотим, чтобы сильный уничтожал слабого, мы молча смеемся над убожествами и не вмешиваемся в дела государственные.
Но все зависит от нас. Все подчинено нашей воле и музыке наших слов. И мы сходим с ума в поисках Единственного Решения. Нам не отгородиться от мира, плещущего у наших берегов. Мы счастливы.
Но есть чувство невыполненной задачи. И мы смотрим на Бенедиктыча, раскрыв в ожидании рты. Он познал главную беду всех: нереализованность форм и возможностей.
Он как-то говорил мне: "Знаешь, Валерий, так странно мне было увидеть однажды, что я прожил долгую жизнь, а впереди возможны времена, когда массы вновь начнут сталкиваться в сражении за жизнь, платя за это жизнью. И я увидел, как из тысячи попыток сознания меня, как и каждого, вот эта попытка может реализоваться. Знаешь, Валерий, как забилось мое сердце?"
Я тогда ничего не понял. И что я должен был понять, если ему было 30, а мне 25.
Но тогда меня осенило иное. Я задумался, а не дожил ли когда-то до естественной смерти, эдак до лет восьмидесяти. И не потому ли я живой покойник, ограниченный своей бывшей реализованностью на все грядущие времена? И не в том ли причины рабского обывательства? Вероятно, в этих вопросах и кроются истоки моей прошлой хандры.
