Кузьма Бенедиктович довольно улыбался: край рубахи вылез у него из трико, на щеке Леночка приметила следы светло-розовой помады, волосы торчали в разные стороны, - словом, выглядел он более чем странно.
- И Алексею не скажешь?
Леночка оглянулась: в дальнем углу, куда не падал свет, дышал её любимый. Она посмотрела хлопающими глазами на дядю Кузю и, теряя надежду, сказала:
- Ему проболтаюсь.
- Зайди, - шепнул Бенедиктыч.
Она вошла и никого не увидела.
- Леночка, торжественно заявил Кузьма Бенедиктович, притворив дверь, знаешь ли ты те минуты, когда все твое существо пронзает восторг открытия? Когда мощь ума, энергии и желания сливаются в ясность единственной сути опыта твоей и вообще всей предыдущей жизни? Когда эта мощь будто бы повелевает? Ну, бывали у тебя такие минуты? Когда ты волен над всем миром, может все! Кажется, дохни ты, и все придет в движение, обретет гармонию. Известна ли тебе такая музыка, малыш?
- Нет, - покраснела Леночка, - но я могу себе представить.
- Можешь? - как-то остыл Бенедиктыч. - Можно и представить, конечно. А твоя мама знала это чувство...
Он вздохнул, сел на диванчик и взялся набивать трубку.
- А у вас, - обиделась Леночка, - на щеке следы от помады.
- Да, да, - машинально сказал Кузьма Бенедиктович, - она иногда подкрашивала губы. Будешь чай пить?
- Буду. А кто это она?
- Ты её не знаешь.
Разлили чай, пили, и когда он заговорил, Леночка попала в неприятнейшую ситуацию.
Он начал объяснять, что сегодня ему удалось из хаоса сознания соткать метод созидания форм, что ей и Алексею, может быть, будет тысячу раз сложнее, чем ему, пройти от бед и разочарований до создания и полноты жизни. Доказательство истины, смутно запомнила она, всегда меняет мир, в который входят новые законы, и что ребенок, увидев старца, не поймет, что такое старость. Еще он что-то говорил о далеком прошлом, которое так же фантастично и неясно, как и будущее, и потому далекое прошлое можно увидеть любым, и оно действительно станет любым, и от этого увидевший его изменится...
Она совсем его не понимала, когда он стал тыкать в чертежи, отвинчивать болты на каких-то аппаратиках, считал провода и радовался, когда вспоминал названия элементов своей системы.
Она смотрела на него во все глаза, ежеминутно обзывая себя дурой. Она не могла с собой ничего поделать. Она проклинала свою природу, которая плевала на всю эту возвышенность и святое вдохновение Бенедиктыча. Уже ни слова не входило в нее. Как много он говорит, мучилась она, ей уже казалось все происходящее, все эти открытия и тайны, чем-то маленьким-маленьким, чем-то ненастоящим, крошечным, на что только плюнуть и растереть. Наверное, продлись этот ужас ещё пять минут, она бы закричала.
