— Неужто это кто-нибудь покупает? — спросил Лайонс.
Но стоило оглядеться — и оказывалось, что есть люди, которым, за неимением ничего другого, траченный молью веер и серебряная ручка от зонтика кажутся прекрасными, заманчивыми, достойными указанной цены. По российскому календарю до Рождества оставалось еще две недели, но русские предпочитают дарить подарки на Новый год, и комиссионный, как и все остальные магазины на Невском, был битком набит транжирами. Никакого Фаберже Лайонс не нашел, но один закладчик вынул откуда-то уникальную табакерку XIX века — громадный топаз, разрубленный на две половинки и выдолбленный изнутри. Однако не подошла цена, — 80 000 долларов, покупателю хотелось чего-нибудь подешевле.
Миссис Гершвин собиралась подарить каждому члену труппы “чудный” рождественский подарок (“Они все-таки четвертое Рождество вместе, солнышко, а мне так хочется показать этим чудным людям, как я к ним отношусь”), и ей нужно было кое-что докупить, хотя она притащила из Берлина целый чемодан подарков. Поэтому, с трудом пробившись через толпу (“Тут жизнь бьет ключом, ничего не скажешь”, — заметил Лайонс), мы зашли к меховщику. Там самым дешевым был соболий жакетик, продававшийся или, скорее, не продававшийся, за 11 000 долларов. После этого мы побывали в антикварном магазине, если верить Интуристу, самом “шикарном” в Ленинграде.
Антиквариатом при ближайшем рассмотрении оказались подержанные телевизоры, ведерко для льда, старый американский электровентилятор, несколько видавших виды бидермайеров и несчетное число картин, изображавших сцены исторического характера, но не значения.
— Чего вы ожидали, лапушка? — спросила меня миссис Гершвин. — Русского антиквариата нет. А что есть, то французское.
В поисках икры мы зашли в два местных Вандома, магазина деликатесов; там были африканские ананасы, израильские апельсины, китайские ли-чжоу — но икры не было и в помине.
— Ну откуда, откуда я взяла, что рабочие мажут икру на хлеб вместо масла? — убивалась миссис Гершвин. Она, по ее словам, удовольствовалась бы чашкой чая, и это привело нас в советский вариант Шрафта. Это была подвальная темница, где официантки в сапогах, с бумажными коронами на голове, вброд пробирались по залитым мокрой грязью полам, разнося мороженое и неправдоподобные пирожные кучкам угрюмых немолодых женщин. Но миссис Гершвин пришлось обойтись без чая, так как мест не было, даже стоячих.
Пока никто не сделал ни одной покупки. Миссис Гершвин решила попытать какой-нибудь универмаг. По дороге Лайонс, запасшийся фотоаппаратом, то и дело останавливался и снимал продавщиц спичек, вишневощеких девушек, тащивших елки, и цветочные лотки на углах, которые зимой торгуют искусственными розами и бумажными тюльпанами, засунутыми в горшки, как настоящие. Каждая его фотографическая вылазка порождала затор в пешеходном движении и галерею молчаливых зрителей, которые, когда он снимал их тоже, улыбались, а иногда хмурились. В какой-то момент я заметил человека, который маячил среди зрителей, но как бы к ним не относился. Это был крупный кривоносый мужчина, все время державшийся позади. На нем было черное пальто и каракулевая шапка, а пол-лица скрыто громадными темными очками, какие носят лыжники. Не доходя до универмага, я потерял его из виду.
