В тот шлюзовый год на дневное отделение нас просочилось аж семеро: к бодрячку Льву Ошанину – ныне покойная Катя Яровая, чьи песни так популярны в русской Америке, в маканинский семинар прозы – остряк и записной циник Петя Юрковецкий, мы с Эвелиной – к пузану Винокуров, да в группу переводчиков с коми-зырянского – инфантильно сюсюкающая внучка Жирмунского Сашенька плюс две Маши, розовощекая Черток и холеная Бабушкина (позже к ним присоедилась еще и третья – лупоглазая Жданова, племянница самой Зоркой).
Умолчим о полукровках и квартеронах – таких как Степанцов и Кошкина, чье латентное еврейство гусей не дразнило. Из той же породы: полноватая рижская кокетка Инга Розентале, Ира Шабранская – строгий критик в роговой оправе, Богдан Мовчан – сын украинского письменника и тезка провозглашенного борцом за независимость кровавого вурдалака, Сережа Радиченко – насмешливый андерграундный человек с кучей талантливых приятелей, светоч армянского национализма Сусанна Саркисян – выскочившая в итоге за пуэрториканца, европейски образованный вятич Пестов (этот оказался принципиальнее прочих: на чем свет честил юдофобов, хотя лично никогда их нападкам не подвергался) и даже никарагуанский герой-сандинист Сантьяго Молино Ротчу (Сантьяго-Марьина-Роща – как тут же перекрестили его девицы), усатый женский угодник с глазами ангела, волочивший ногу после тяжелого ранения.
Еще на абитуре русопят Мисюк, рабфаковская тужурка из Тольятти, цыкнул на меня прилюдно:
– Да как вы не поймете, Григорий: будут набирать либо нас, либо вас, третьего не дано! – эдакий инь и ян жигулевского разлива…
В общежитии мне выпал жребий предстательствовать сразу за всех евреев курса: ведь, к несчастью, я не был приучен держать язык за зубами. Москвичам хорошо: те могли на светских раутах сколько влезет гоношиться родной Солянкой, фрондерски напевая «оц-тоц-первердоц» – в интеллигентской среде это было достаточно безопасно. Я же – терся бок о бок с дремучим челдонским предубеждением, по ночам точившим зубы о стенку соседа.
Столь обескураживающий натиск потомков Авраама, после долгих лет фильтрации, создавал иллюзию спланированной экспансии. Впрочем, объяснялся он вполне утилитарно: легкостью учебы, престижем профессии, а также пресловутым еврейским непотизмом – родовой метой южных народов. Существовал, впрочем, и дополнительный стимул, на уровне подсознания: в России литература – эрзац власти, а дискриминируемому меньшинству свойственно тянуться к идеологическим рычагам…
