Кстати, ту же фамилию носила и мило музицировавшая Леночка, которой я, первоклассник, тайно симпатизировал. В учебе мы делили пальму первенства – и чувство конкуренции, наряду с надменным бантиком пианистки, воспрепятствовало серьезному увлечению. Плоть от плоти офицерское чадо – я вздумал сколотить «армию»: ввел иерархию, предложил устав. Витя Соколовский стал моей правой рукой. Упражняясь, на счет, мы перескакивали через парапет, занимались рекогносцировкой близлежащей рощи. Сам собой встал вопрос: кто же наш супостат?
– Ясное дело – девчонки! -поддался я самому примитивному из всех сепаратистских соблазнов.
До генерального сражения не дошло: классная руководительница перехватила депешу.
– Итак, имя зачинщика? – завела она указку за спину.
Сломленный Витька указал на меня…
Я отрешился от суетности мира – ограничась выпуском стенгазеты. Сокол же, наоборот, наращивал авторитет.
Однажды он обозвал Леночку жидовкой. Не дала ли она списать контрольную, буркнула ли в ответ чересчур заносчиво – что, подчеркиваю, и вправду за ней водилось – уже и не вспомню. Важно, что никто, включая меня, его не одернул. Были еще евреи: Оля Веннер и Юра Стельмах, но в классном кондуите те писались «бел.», и только мы вдвоем с Гантман – «евр.»…
И вот – ком покатился! Ликуя от безнаказанности, колхозные байстрюки доводили свою жертву до белого каления: дергали за косички на переменах, лезвием срезали пуговицы с пальто. А я – анахоретски мусолил карикатуры на двоечников.
Наконец, бедняжка не выдержала: перевелась в другую школу. Директор Подоматько выстроил нас в учительской – грозно рыча о евреях и русских, плечом к плечу воевавших с фрицами. В подобной апологии я не нуждался, но трусостью своей поставил себя в один ряд с кухаркиными детьми.
И вот, сейчас я очнулся в ином строю – где уже не щадили меня самого. Для старослужащих я был салага, для молодняка – икринка не их нереста, для зауральской урлы – рафинированный московский франт, для иногородних – дорвавшийся до родных пенатов везунчик. И для подавляющего большинства – персона нон грата, безродный отшельник, подозрительно бормочущий в рифму.
Разгребая со мною снег, мордоворот Горшунов – хоть и призвался на полгода позже – отшвырнул скребок и схилял в котельную. В итоге я пыхтел вдвое дольше и напрочь выбился из распорядка. Сержант Бембель наложил на меня взыскание. Алчущий справедливости, я взвился: не моя вина! Но авторитарный солдафон поквитался со смутьяном: соврал Горшунову, будто я наябедничал прапорам. За это раскормленный кабан подстерег меня и дьявольски отколошматил. При этом замечу, что Бембель, щекастый квартерон, до армии терся в днепропетровском инъязе. Горшунов же, студент Гнесинки, лихо наяривал «Хава нагилу» – переняв ее мотив у сокурсников-евреев…
