Впоследствии, у себя, в завокзальной избушке, учащаяся торгового техникума уже куда невозмутимей отбивала атаки сластолюбца: прозрачно намекая на добрачную целомудренность.
Обручаться я не думал ни с ней, ни с Таней Рубинчук – на чью клубничную грядку повадился тем же летом. Таня ныряла с подоконника ко мне в объятия; шайка еврейских полуночников отправлялась жечь костер в бору. Я завидовал их курчавому кучкованию – тоскуя по киевскому участку, на котором не появлялся лет с тринадцати.
Подружке моей, минчанке в энном поколении, все само плыло в руки. Рубинчуками Рубинчики зарегистрировались, возвратясь на Немигу из эвакуации. Суффиксальная мимикрия не имела смысла при их красноречивой внешности. Полагаю, черты мои – не столь типичные – особо вдохновляли Таню, мечтавшую вписаться в вираж социального дарвинизма с минимальным ущербом для национального самосознания. Пойди я у нее на поводу – потомству нашему несдобровать: эффект оказался бы еще смехотворней, чем замена одной буквы в фамилии…
Каких только фортелей я не откалывал, лишь бы – отплясывая с одной – не столкнуться носом к носу с другой чаровницей! Потребность в ухищрениях отпала осенью: в городе двурушничать было безопасней. Назначая Тане свидание, я предупредительно справлялся:
– Еще не выскочила?
– Ты же знаешь: только за тебя! – затверженно отзывалась она.
Элла трезвонила мне сама и дышала в трубку, что удручало тетю Тамару, опасавшуюся вирусной инфекции.
Попеременно я приглашал их к себе. Шипели пластинки с эстрадными шлягерами, под которые мы давеча вальсировали на зашарканном пятачке. Обескровленный Святой Себастьян, утыканный стрелами, как дикобраз, созерцал с репродукции тщету моих домогательств…
Затем я провожал их нескончаемым проспектом. Мы задерживались в парке напротив площади, где по праздникам гремели тромбоны и тубы парадов…
И вот, ныне, серый, как брусчатка, я скользил потупившись меж этим парком и этой площадью!
Аркадий Копилов, ощущая себя боцманом в кубрике бумагомарак при Доме офицеров, не скрывал, что банка шпрот родней ему и доступней теоретических выкладок Буало. Цепкий «аид» и не набивался ко мне в менторы – узнав, что сама Аза Алибековна Тахо-Годи, вдова философа Лосева, читала нам «Иллиаду» в своей олимпийской манере. Просто тиснул в окружном листке сварганенный мной наскоро сонет «Аллея памяти», посвященный павшим героям Отечественной.
Предыдущий раз к этой теме я обращался в восьмилетнем возрасте: «Жили на свете два брата-солдата./ Правду сказать – неплохие ребята./ Жизнь их была очень трудна./ Их в восемнадцать застала война…» Не умея сбалансировать ритм лункой цезуры, я произносил: «жизень» и в слове «была» ставил ударение на первом слоге. А взволнованная Майя Иосифовна ставила всем в пример меня – что не мешало ей через каких-нибудь пять минут ставить меня же в угол…
